Якуб Колас предвидел расстрел царской семьи, а рукопись у него изъяли в ГПУ?

Сегодня знаменитой поэмы Якуба Коласа «Сымон-музыка» нет в обязательной школьной программе. Хотя литературовед Анатоль Трофимчик, поработав над изданием поэмы в неподцензурном варианте, уверен: в ней Колас предвидел будущее Беларуси, пишет kp.by

Первые строки поэмы родились в 1911-м, когда поэт три года отсидел в тюрьме за участие в нелегальном съезде учителей. «Я зрабіў асобныя запісы, як толькі наладзіў турэмны побыт: раздабыў аловак і навучыўся хаваць паперы, - вспоминал он о своем тюремном творчестве. И с депрессией после тюрьмы ему помог справиться именно «Сымон…»: - Утрымаюся за яго, - значыць, не звар’яцею, не сап’юся, наогул, не пайду наніз, у падонкі, у паслугачы». Работу над поэмой прервала Первая мировая война - вернулся к ней Колас только в 1917 - 1918 годах.

Первый вариант поэмы публиковался в периодике, а в 1918-м три ее части вышли в оккупированном немцами Минске (сам Колас тогда находился в Курской губернии). А в известном нам виде «Сымон...» появился в 1925 году.

- Да, читатель видит сразу два варианта поэмы - первая редакция дополняется дописанными позже фрагментами, указаниями на принципиальные изменения, в том числе сделанные по цензурным соображениям. Их более 200. И хотя при переработке Колас внес вдвое больше изменений, решили не мелочить. Скажем, в первой редакции много непоследовательного написания: диалектные формы с родной Коласу Столбцовщины («лясэ», «барэ», а не «лясы», «бары»), отрицательная частица «ні» в значении «не», нет системы с «у» і «ў». Подобные случаи мы оставили, погружая читателя в ту пору. Кстати, чтобы первыми увидеть книгу, уже можно отправлять заявки на почту инициировавшего этот проект Глеба Лободенко. Предисловие к изданию написал сын Коласа Михась Мицкевич, участвовали в подготовке книги внучки классика Мария и Вера, правнучка Василина. А если добавить сюда всех причастных, а также волонтеров - наберется не менее 40 человек.

- «Сымон-музыка» - это «казка жыцця», как определял поэму Колас, вещь, построенная на иносказаниях. Я обратил внимание, что Колас интуитивно предвидел развитие истории. Рушащийся замок (о нем написано в неспокойных 1917 - 1918 годах) - это разваливающаяся Российская империя, «тюрьма народов», а умирающий от огнестрельного ранения Князь - это проекция на Николая II: его расстреляют спустя полгода после написания этих строк. Даже предсказание из уст деда Данилы после смерти Князя («Ну, цяпер разруха пойдзе…») звучит так, будто Колас предвидел бедствия Гражданской войны.

Центральные образы Сымона и Ганны разгаданы еще во второй половине 1920-х критиком Адамом Бабареко. Сымон - это художник, белая ворона, который не находит взаимопонимания с миром из-за своего видения мира и перманентного гуманизма. Многие критики писали: Якуб Колас воплотил в этом образе себя. Но никто раньше не приводил конкретных фактов, а они - налицо. Например, после трех лет неопределенности во время Первой мировой Колас стал дописывать поэму, зафиксировав это в тексте: «Ў соку сілаў, іх расквета / Тут Сымонка зачынаў / Год чацвёрты, год трывогі». Ровно три года и Сымон прожил в княжеском дворце. А затем перед ним «была душы пара, той зварот жыцця дарогі», где «удачы абяцаюць парыванням маладым». Судя по времени написания, это намек на I Всебелорусский съезд декабря 1917 года и на образование БНР в 1918-м.

А все, что происходит с Ганной, - это судьба Беларуси. И Колас, кстати, закладывает в ее уста мысль, что Беларуси не хватает своего Песняра: «Зацвіце мой колас зноў».

В отрицательном образе Доменика эмиграционный критик Антон Адамович видел большевика, который овладел Ганной-Беларусью. И в первой версии, законченной в самом начале 1919 года, Ганна умирает.

- Колас написал так на фоне исторических событий, прежде всего - провала попытки провозглашения БНР. Эти настроения особенно заметны в последних трех частях поэмы. Но в окончательной версии 1925 года, известной нам, Сымон играет, и Ганна пробуждается после летаргического сна - это как раз время белорусизации в БССР. Хотя Михась Константинович, младший сын Коласа, считает наиболее сильной концовкой первую.

- Слово «Бог» и все, связанное с религией, в 1925-м у Коласа упоминается 15 раз вместо 80 раз в первой редакции. Появляется реакция на раздел Беларуси между СССР и Польшей. Например, в поэме дописано отступление с намеками о загадочном «там», где есть родное ему поле. Судя по всему, сильно изменились строки на эту тему, когда из контекста раздела Беларуси Колас убрал российскую сторону. Антон Адамович вспоминал, что в Минске одна из строф второй редакции поэмы звучала так:

- Версия о краже распространена в нашем литературоведении. В 1924-м Колас в Кисловодске в творческой командировке. По документам, письмам поэта мы знаем, что к нему был приставлен цензор Шукевич-Третьяков, глава Главлитбела - органа цензуры в БССР. Он сопровождал Коласа в этой поездке даже в гостях у родственников в Клязьме. И именно к этому человеку поэт носил на цензуру свою поэму. И так описывал это в письмах супруге: «больш-менш скончыў... толькі трэба выразней зрабіць канец», «Няшчасная паэма. Праваліцца, мусібыць, яна», «Учора я, Маруська, закончыў «Сымона-музыку», і, здаецца, закончыў някепска», наконец - цензор «прыйшоў у цялячую радасць» и «скончыў я паэму, адпраўляемся дахаты»… Кстати, сам Шукевич-Третьяков писал о своей работе над «Сымонам-музыкам» как о соавторстве - правда, оно снизило и художественную, и смысловую части поэмы.

Считается, что по дороге из Кисловодска в Минск вторая редакция поэмы пропала - у Коласа украли чемодан, где была рукопись. Но поэт еще в начале отпуска пишет жене: «Нашто я браў такі вялікі чамадан - на паліцу ледзь закідваю, пуп трашчыць». Поверьте, Колас не был слабачком - на его сильных руках по два семинариста висело с каждой стороны, и он их раскидывал, словно котят. А в популярных источниках пишут, что у Коласа эту «абэрыну», как называл свой чемодан поэт, якобы просто вытянули крючочком.

Так может, Шукевич-Третьяков все-таки поменял свое мнение? Смотрите: совершена кража, Колас просит помощи у силовых структур, но дело берет не милиция, а офицер Главного политуправления, занимавшегося политическими делами. А тут ведь речь шла о грандиозной вещи поэта, жившего у границы с вражеской Польшей. К тому же давно находившегося в поле зрения чекистов. В одном из досье того же 1924 года Коласа называли «iнтэлiгентам-шавiнiстам, якi ўносіць у лiтаратуру настроi, чуждыя рэвалюцыi, а часамi i к-р. (контрреволюционные. - Ред.) тэндэнцыі». Кстати, это указывает, что с идейным содержанием обновленного «Сымона-музыки» там уже были знакомы. Так, может, кисловодскую редакцию конфисковали спецслужбы для подобного анализа? В пользу версии говорит и отсутствие хотя бы листика черновиков «Сымона...», хотя иных бумаг Коласа первой половины 1920-х достаточно.

Так что так называемая вторая редакция могла оказаться в спецхранах и, кто знает, даже пережить войну. Хотя, замечу, сын Коласа поддерживает версию о краже. В частном разговоре он привел справедливый аргумент: «Колас ніколі не лгаў». Но можно допустить, что рассказанная поэтом история о краже рукописи - небольшая аллегория, созданная, чтобы не говорить о небезопасных тогда вещах.

Интересно, что в конце 1924 года Колас пишет, что снова занес поэму на рассмотрение, а весной 1925-го выясняется: она дописывается и правится. То есть текст минимум дважды снова не удовлетворил цензуру, пока, наконец, не утвердили окончательную редакцию. Короче, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Это и предлагается в новом издании “Сымона-музыкі”.