«…и на груди его светилась медаль за город Будапешт». Николай Гаврилович хорошо помнит тяжёлые бои за столицу Венгрии
Ах, ты, доля, моя доля, доля фронтовая! Ах, ты, сумасшедший солдатский фарт: никогда не угадаешь, кому он улыбнется, а кого обойдет стороной…
– Вроде никого нема…
Старлей Бурак, в солдатской шинели, но с полевыми офицерскими погонами, небритый, опустил бинокль. Бриться было некогда, потому что последние трое суток фриц лез в контратаки, как бешеный, пытаясь если и не вернуть потерянный накануне плацдарм, то хотя бы за него зацепиться. И вдруг все стихло. Всю ночь у немцев ревели моторы – техника уходила за недалекий лес. А к утру грянула такая тишина, какой не было с начала войны. Только грачи горланили над засеянным полем: в Венгрии весна приходит раньше, чем у нас, а потому мадьяры завершают посевную где-то в первых числах марта. Командир взвода Бурак взял одного солдата и, не дожидаясь данных разведки, отправился на вчерашний передний край, глянуть, что там и как. Осмотрел окрестности в бинокль и ничего подозрительного не заметил. Тишина, над пашней теплый парок… И тут из жидкого кустарника ударил пулемет.
– Ложись!
Они рухнули на землю, вжались в рыхлый чернозем, будто был он последним убежищем от гибели на чужой стороне. Так или не так, но из кустов больше не стреляли: то ли лента у пулеметчика кончилась, то ли он просто дал деру, выполнив какое-то непонятное задание. Первым пришел в себя старлей:
– Боец, ты живой?
– Да как сказать… С одной стороны, руки-ноги целы, а с другой – по животу, как пилой, резануло. Я, товарищ комвзвода, наверное, сейчас сознание потеряю.
– Я тебе потеряю! А ну-ка, цепляйся за меня, сейчас до медиков дойдем.
Пожилой санитар, осмотрев солдатика, ахнул:
– Ну и везет тебе, служивый! Еще с полсантиметра, и был бы тебе капут.
И было чему удивляться: пулеметная очередь прошла по касательной, вспоров шинель чуть повыше ремня и даже не порвав гимнастерку. Синяк на животе остался, да кто ж на него внимание обращает!
Звали везунчика Николай Гаврилович, и родом он был из большой полесской деревни Морозовичи. И родители его там родились и прожили всю жизнь, и дед с бабкой… Николай, окончивший четыре класса местной польской школы, тоже никуда уезжать не собирался, но судьба распорядилась по-иному. В 39-м, сразу после объединения Белоруссии, он устроился в Пин-ском порту матросом на самоходную баржу: ходили с грузом зерна в восточные области. И на тебе! Во время очередного рейса в Гомеле ему вручили повестку в военкомат, и уже через два дня теплушки с новобранцами покатили в сторону Брянска, в знаменитые тамошние леса.
Там, в запасном полку, необстрелянную молодежь муштровали так, что небо с овчинку казалось: гоняли на многокилометровые кроссы, учили стрелять из всех видов оружия, жечь вражеские танки и прятать свою голову от снайперской пули.
Шел ноябрь 1944 года, и в землянках под Брянском по щиколотку стояла вода. Но все это были цветочки, ягодки появились после Нового года, когда разношерстное воинство погрузили в эшелоны и через Западную Украину, через Румынию доставили прямиком в Венгрию, где в это время как раз закипала ставшая потом знаменитой битва за Будапешт.
Рядовой Гаврилович попал в 84-й пехотный полк, в противотанковый взвод, где его с ходу определили первым номером расчета противотанкового ружья. Вторым номером оказался солдатик вроде как уже повоевавший, побывавший в госпитале, но Колька даже имени его толком не узнал: в первом же бою напарник нарвался на немецкую пулю и был похоронен под фанерной звездой вблизи безымянного хутора.
Колька сунулся было к командиру взвода с прось-бой выделить замену погибшему, но был обруган и отправлен обратно.
– Что я тебе рожу второго номера? У меня и так потери огромные, а тут еще ты. Ничего, ты хлопец здоровый, справишься сам.
Насчет здоровья старлей Бурак не зря упомянул: само ружьецо ПТР весит никак не меньше десяти килограммов, да еще брезентовая сумка с патронами около того. А если учитывать, что на марше приходилось топать до трех десятков километров в сутки, то можно себе представить, каково пришлось Николаю. Впрочем, марши прекратились, как только полк ввязался в бои за Будапешт. К тому времени одну часть столицы Венгрии, Буду, наши уже освободили, форсировали Дунай и сбили вражеские пулеметные заслоны на берегу перед Пештом. Начались самые тяжелые из всех боев – бои уличные. Та еще была мясорубка! Смерть поджидала за каждым поворотом, на каждом чердаке, в каждом окне. Вот тут-то и пригодилось противотанковое ружье Гавриловича! Он бил по мотопехоте, выкуривал из подворотен фаустников, разбивал двери в подъездах подозрительных домов… Да мало ли выпало на долю рядового Гавриловича за две недели непрерывных боев! Одно хорошо: миновали его тогда пули да осколки. И все же свою пулю он нашел. Случилось это позже, когда полк, прорвавшись к озеру Балатон, двинулся дальше, в Австрию, к самому подножию Альп. Хлопцы из взвода заняли брошенный хутор и приводили себя в порядок после недавнего боя. И тут откуда ни возьмись появился незнакомый капитан в солдатском ватнике нараспашку и в казачьей кубанке:
– Здорово, славяне! У кого ПТР – айда со мной. Там снайпер засел в подвале, всю картину портит. Надо бы его успокоить.
Снайпер и в самом деле устроился, как у себя в фатерлянде: держал под прицелом огромный сектор, не давая поднять головы никому. Николай ползком добрался до ближайших развалин, осторожно выглянул и приладил сошки ружья на обломок кирпичной кладки. Оставалось ждать. Но и немец был не дурак – он внимательно следил за всеми изменениями в пейзаже, и появившийся откуда-то ствол ПТР ему определенно не понравился. В общем, они выстрелили одновременно: как выяснилось позже, снайперу оторвало голову. А рядовой Гаврилович получил тяжелейшее ранение в грудь, поставившее финальную точку в его войне. Медсанбат, госпиталь в каком-то югославском городе. Там, кстати, встретил Николай Гаврилович и День Победы. Утром 9 мая вбежала в палату раскрасневшаяся медсестра и закричала так, что оконные стекла зазвенели:
– Война кончилась! Наша победа!
– Как кончилась? – недоверчиво заворчал раненый народ. – Вот пушки еще бухают…
– Отбухали свое. Немец капитуляцию подписал.
Но не думал Николай Гаврилович, что дорога домой растянется у него еще на два года: оставили его дослуживать срочную в румынском Галаце. И только летом 1947 года возвратился дембель на Пинщину. А там… Немцы при отступлении сожгли половину Морозовичей, сгорела и хата Гавриловичей. Правда, батька разобрал уцелевший сарай по бревнышкам и из них сложил такую-сякую хибару. Как знать, может быть, именно тогда решил для себя Николай Алексеевич никогда не покидать родных мест, сделать все, чтобы залечить раны, оставленные здесь войной. Что ж, на своей земле и жить веселее: Николай Алексеевич, крестьянский сын и внук, умел делать любую крестьянскую работу. Чем он и занялся в местном Лопатинском колхозе: был и плотником, и пчеловодом, и полеводом. Но дольше всего трудился на Морозовичской животноводческой ферме – осеменатором, доглядчиком. Писала о нем тогда районная газета как о передовике – привесы у скота были рекордные. И только пару лет назад отошел ветеран от дел, занялся исключительно своим домом, утонувшем в зарослях сирени по улице Садовой. В декабре Николаю Алексеевичу исполнится 95 лет. В память о войне – ноющая на непогоду рана, два ордена и полтора десятка медалей, две из которых наиболее дороги – «За отвагу» и «За взятие Будапешта».
…В первые послевоенные годы невероятно популярной была песня «Враги сожгли родную хату». Потом ее по каким-то идеологическим соображениям убрали из эфира и с концертных площадок. И только в середине 60-х горькая эта баллада зазвучала вновь. Если помните, заканчивается она словами «…и на груди его светилась медаль за город Будапешт». Это в том числе и о нем, о Николае Алексеевиче Гавриловиче, рядовом Великой Отечественной.
Юрий Сергеев.