Илья Малиновский: мне не будет стыдно за своего ребенка, как было стыдно за себя
Проект «Грамадзянская журналiстыка»
Лидер группы «Дрымон» Илья Малиновский известен также как журналист «Еврорадио». С Ильей мы поговорили о музыкальной карьере, лжи в белорусской журналистике и национальном самосознании белорусов.
— Илья, у тебя за плечами несколько вузов, различные виды деятельности. Ты и в музыке, и в журналистике, и выступаешь в качестве ведущего. Как ты сам себя назовешь: кто ты?
— На самом деле у меня одно высшее образование — журналистское, я дважды учился на этой специальности в разных высших учебных заведениях. Из одного меня поперли за политику. Официально за пропуски, но какие в сентябре могут быть пропуски? Доучивался я уже не в БГУ, а в Институте современных знаний. Что касается того, как я себя называю...
В свое время я мечтал стать радиожурналистом. Мне нравилась работа на радио. Я слушал радио, когда был маленьким, заказывал песни, знал ди-джеев, особенно с радио «Рокс», радио «Би-Эй» — для меня это были культовые персоны, с некоторыми теперь я даже знаком.
А радийная работа автоматически ведет за собой вещи из шоубиза — например, провести концерт, корпоратив, свадьбу. Я, правда, только концертами занимаюсь.
Я не могу сказать, что воспринимаю себя как журналиста, как шоумена или как музыканта. Ко всему, скорее всего, отношусь, как к работе. Какая-то работа приносит деньги, какая-то нет. Поэтому я и хобби не могу назвать что-то из того, что ты перечислила.
— Расскажи, как образовался ваш олд-бойз-бэнд, и почему вы выбрали для него название «Дрымон»?
— Много лет назад Леша Ажогин — директор клуба «Граффити», с которым мы дружили и сотрудничали, предложил мне поучаствовать в проекте, который назывался «Граффити-ФрЭндС-бэнд». «Слушай, — говорит, — мы тут собрали на базе «Граффити» коллектив из барменов и официантов, давай несколько твоих песен сделаем и выступим 10 июня на твой день рождения. Это будет как первый официальный концерт — подарок». И я выступил как приглашенный вокалист на несколько песен вместе с ребятами.
А потом случился день встречи выпускников, где я через 15 лет увидел тех, с кем учился в одном классе, у нас в школе была группа. Мы выпили, естественно, как водится на таких встречах, поговорили как житье-бытье. И в определенный момент кто-то произнес: а давай попробуем вместе снова. И мы собрались.
Когда вышел первый альбом, мы услышали, что это не то, что хотелось. Мы даже не нащупали своей собственной стилистики на тот период. Теперь уже то новое, что получается, имеет какой-то стиль. А первый альбом — это просто сборник песен.
Название... Меня всегда смешило и смешит до сих пор, когда белорусские музыканты поют по-русски или по-белорусски, а называются английским словом. Это так смешно, и мне показалось, что если я предлагаю название «Дрымон», именно с написанием через Ы, это будет смешно во-первых, а во вторых Dream on — это словосочетание, которое использовала хоть раз в жизни каждая рок-группа. Ребята сказали: давай, нормальное название. И покатило.
— Название вашего дебютного альбома «Последний»… Звучит противоречиво.
— Нет, естественно, он не последний. Это тоже шутка. Это реакция на то, что происходило тогда, когда мы дописывали свой альбом. Как раз появилось сообщение, что группа «Нейро Дюбель» пишет «Первый». Естественно первый, потому что первый на краудфандинге для «Нейро Дюбеля». А мы решили, что у нас будет последний альбом.
Несмотря на то, что тексты все о любви, серьезные переживаниях, достаточно хмурые, и на концертах мы «жуем сопли», в жизни мы любим пошутить. Бывают такие репетиции, когда ты уже уходишь, а у тебя щеки болят, потому что хохотал.
Но все-таки серьезная нотка здесь есть, потому что мы не знали, будет ли дальше что-нибудь. Что, если альбом не выстрелит, и половина музыкантов свалят? Поэтому я с напряжением ждал реакции на альбом.
Большой позитивной реакции не дождался, и в принципе реакции мало было, поэтому ждал реакции от своих музыкантов. От них дождался, они сказали — работаем дальше, и я сразу понял, что «Последний» — это шутливое название.
— Песни «Дрымона» лирические, романтические. Думали ли вы о более жестком звучании и резких текстах?
— Мы все любим более тяжелую музыку, чем играем… Тексты пишу я, и не могу сказать, что я слишком мягкий в своих высказываниях. Кто знает меня близко, понимает, что я могу сказать любое слово, даже нецензурное, если посчитаю, что это нужно и оно тут как раз к месту.
Первый альбом мы делали из тех песен, которые были для нас простыми, именно чтобы сыграться, а сейчас идет сложнее, появляется более взрослый подход.
Кстати, работая музыкальным журналистом, всегда мог предугадать ответ на вопрос, чем отличается второй или третий альбом? Многие говорят — более взрослый стал. А теперь и сам так отвечаю. Музыка действительно более взрослой становится, но только сейчас я понимаю, что это такое.
— Любовь ко всему белорусскому, твое национальное самосознание — это результат воспитания, правильно выбранной школы или чего-то другого?
Вот честное слово, не знаю. В семье родители не говорили по-белорусски. Бабушка говорила на трасянке. Она думала, что говорила по-русски, но, на самом деле — нет. Перед смертью дедушка сказал, что до войны не знал русского языка, разговаривал только по-белорусски и по-польски. Но я никогда не слышал у него даже акцента белорусского. Поэтому корни глубокие искать вряд ли имеет смысл.
Я помню, как в девятом классе бело-красно-белый учебник по истории бросал в стену и кричал, что не понимаю, что здесь написано и не хочу это учить. А потом что-то словно щелкнуло, не знаю, что произошло, даже не могу вспомнить. Но первую песню я написал на белорусском языке в том же девятом классе.
Были смешные моменты, касающиеся воспитания и его влияния. Например, я пришел к родителям и с гордостью сообщил: я вступил в БПСМ — Белорусский патриотический союз молодежи. Отец на меня посмотрел и сказал: «Если ты хочешь нормально домой возвращаться, то выйдешь оттуда завтра же. Ты вступил в «Лукомол». Я не понял, что это такое. «Комсомол — знаешь, что такое? Вот то же самое, только «Лукомол». И у меня как отрезало.
Я пошел, ругался, говорил, что меня обманули, сказав, что это белорусский патриотический союз. А где патриотизм? Ни языка, ни истории — ничего не будет, как выясняется, это проправительственная организация, существующая исключительно для галочки. Мне сказали, что исключили, а в одиннадцатом классе, уходя из школы, я случайно попал в кабинет, где находился офис уже БРСМ. И в стопке заявлений нашел свое, был зол ужасно, порвал его вместе с заявлениями людей, которые тоже вышли оттуда.
Я следил за реакцией родителей на различные события, ходил с ними на митинги. Вызвали родителей в школу, потому что я не ходил на дискотеки, которые организовывались в день митингов. Мои родители отвечали директору: «Ну и что, мы тоже были там».
Поэтому определенная степень воспитания есть.
К белорусскому языку я точно сам пришел. Когда я пришел на «Еврорадио» работать, то был уверен, что владею белорусским языком отлично. Мне потребовалось два-три года, чтобы понять, что я совсем немножко владею им. Не могу называться носителем белорусского языка, есть определенные вопросы, они возникают в узких темах, я начинаю сомневаться, как сказать на белорусском языке. Стыдно за это.
Поэтому мой ребенок сейчас воспитывается на белорусском языке. Я пытаюсь это делать вместе с женой, мы пытаемся разговаривать с ним на белорусском языке. И он начинает уже говорить сам.
Я думаю, что он вырастет и сам решит, на каком языке ему говорить в жизни, но я буду точно понимать, что он знает белорусский язык. И мне не будет стыдно, как было стыдно за себя.
Мне нужна была в свое время эмоциональная перезарядка, чтобы перейти на белорусский язык, чтобы с человеком, который говорит по-русски, разговаривать по-белорусски. И не переключаться, чтобы думать по-белорусски.
— Что из белорусской музыки любишь ты?
— Очень сложно ответить на этот вопрос, потому что довольно долгое время я работал как музыкальный журналист, работал именно с белорусскими музыкантами.
Я на концерты даже ходить не хочу, потому что «переходил». Лучше посижу в тишине. Из белорусов в машине у меня звучит Змицер Вайцюшкевич. Я люблю ехать в машине и петь, его я могу слушать и петь без напряжения, не надо вытягивать высокие ноты, срываться на крики, терять обзор дороги, аварийной ситуации не создается.
Я слушаю постоянно радио «Столица» — это для меня знакомство с тем, что сейчас делают белорусские музыканты. Назвать конкретные группы сложно, но я любил и люблю группу N.R.M., «Крамбамбулю», Вольского, «Нейро Дюбель», «Краму», «Палац» с удовольствием слушаю и даже на концерт сходить могу.
— Чего не хватает современному белорусскому музыканту для выхода на мировой уровень?
— Я не директор, не продюсер, трудно сказать. Но главное — это отсутствие уверенности в своих силах. Мы выходим на сцену и словно извиняемся. Перед нами стоят люди, пришедшие на концерт, послушать именно тебя. А ты выходишь и говоришь: вы извините, я тут сейчас поиграю.
Я преувеличиваю, но приблизительно так это часто выглядит. Это делают даже те, кто собирал большие площадки. Может это белорусский менталитет, и в этом есть своя фишка. Мне кажется — это не на пользу.
Есть еще один момент: у нас не хватает именно финансовой мотивации. Зарабатывать в нашей стране музыкой невозможно, это делают единицы, если речь не о не кавер-бэндах, а о собственном творчестве. Я не говорю о попсе, которая фактически лоббируется государством, там не нужно даже уметь петь. Тебя просто показывают по телевидению и ты выступаешь на корпоративах, праздниках телевизионных, за что получаешь деньги. За это можно жить.
Но то, что мы называем андеграундом, оно остается в андеграунде и никуда не вылезает, даже если там крутые музыканты. Я не знаю, почему так происходит.
А с другой стороны — хороших корпоративов у рокеров почти нет, зато они собирают концерты сами, по билетам. А попсовые музыканты не собирают концертов без административного ресурса. Короче, не хватает нам финансовой мотивации и менеджмента.
— Часто ли ты задаешь провокационные вопросы своим собеседникам в интервью?
— Я пытаюсь всегда это делать, но не всегда получается. Я помню, Владимир Пугач пришел на интервью, я ему говорю: «Вова, буду задавать провокационные вопросы в прямом эфире, поэтому готовься». Он отвечает: «Хорошо, я готов». Проводим эфир, задаю всё, что хотел, выходим из эфира, а он говорит: «Так а где вопросы твои?». Мне казалось, я его разнесу сейчас, а он даже не отреагировал. Это зависит от отношения человека к той теме, которую ты поднимаешь. Без провокационных вопросов хорошего интервью не состоится. Известные люди обычно подготовлены, имеют опыт и готовые ответы.
— Как бы ты охарактеризовал журналистику в Беларуси?
— Отрицательно. Мне кажется, что журналистики в Беларуси почти нет. И здесь я не буду восхвалять «Еврорадио», так как недостатки есть у каждого. Меня в этом вопросе удивляют две вещи: люди, работающие в СМИ, должны иметь образование, в основном так оно и есть. Неужели ты не понимаешь, что занимаешься откровенной ложью, а человек, который интересуется, не из одного источника берет информацию, видит разные точки зрения и имеет представление, кто врет регулярно, кто нет.
Это самая большая проблема для нашей страны в целом. Как выяснилось, даже взрослые образованные люди не думают о будущем, не думают о детях. Моему сыну всего два года, но я понимаю, что комфортную жизнь на высоком уровне по общемировым масштабах он может увидеть только за границей.
Проблема не только в экономике, в политике, но и в том, что белорусы перестали интересоваться культурой. Мы потеряли самоидентификацию. А с этим потеряли и жизнь свою, жизнь своих детей. Это самое страшное, потому что человек, в котором нет культуры, на мой взгляд, не имеет ничего, что его связывает с цивилизацией.