Татьяна Замировская: ни один музыкант не может мне сказать спасибо
Проект «Грамадзянская журналiстыка»
Музыкальный критик и писательница Татьяна Замировская была и остается одним из самых заметных журналистов Беларуси на протяжении последних полутора десятков лет. Три года назад она уехала в Америку, где окончила магистерскую программу в знаменитом Bard College. Сейчас живет в Нью-Йорке, сосредоточившись на занятиях литературой и эссеистикой.
— Что для вас музыкальная критика и почему именно ей вы решили заниматься? Чувствуете ли вы себя востребованной в данной сфере?
— Кажется, я этим уже не занимаюсь. Наверное, это самые драматичные вопросы моей жизни: что для меня музыкальная критика и почему я этим занималась? Возможно, это была ошибка — выбор музыкальной журналистики. Вначале я хотела профессионально заниматься музыкой, потом хотела заниматься писательством, и в результате решила, что музыкальная журналистика — идеальный способ это объединить. Что оказалось неправдой. А потом через этот жанр я пыталась разобраться с тем, как вообще работает творчество — полагала, что музыканты мне смогут что-то объяснить.
Был замечательный период, когда я работала в «Музыкальной газете» — мне до сих пор время от времени говорят «мы выросли на ваших статьях в Музыкалке»! Меня вдохновляла мотивация делиться любимой музыкой со всеми и пытаться ее интерпретировать через текст.
Потом я стала работать в «Белгазете» и мотивация сдвинулась — хотелось анализировать абсурд, безумие и хаос нашего культурного пространства. Я писала репортажи с фестивалей шансона и «Песни года», про «Евровидение» и «Славянский базар». До сих пор очень горжусь своим заголовком «Славянский Bizarre». Теперь, после того, как уехала в Нью-Йорк, Саша Чернухо в похожем жанре бытописания апокалипсиса пишет для Onliner.by, получается настоящий сад земных наслаждений, и я очень люблю его читать. То есть, этот жанр безусловно нужен и полезен, как мне кажется.
А в контексте именно белорусской музкритики всё, что я сделала, как-то не пошло на пользу никому. Музыкантам в основном не нравилось, как и что я пишу. Много было ужасных отзывов и неприятных историй. Этот опыт я вспоминаю как тотальную неудачу. Я как-то не поучаствовала ни в чем, ничего не сделала для белорусской музыки, ни один музыкант не может мне сказать: спасибо, вы мне помогли. Я просто создавала тексты, старалась делать их странными и творческими. Сделала пару классных интервью с Сергеем Михалком, пообщалась лично со всеми своими кумирами юности, написала кучу гонзо-репортажей.
Но в целом это был индивидуальный творческий проект, а не работа на пользу белорусской музыке, к огромному моему сожалению. Хорошо еще, что мне почти ни за что не стыдно!
Я думаю когда-нибудь написать книгу в духе «как это — быть музыкальным критиком-женщиной в постсоветской тоталитарной стране в девяностые и нулевые». Но при ее создании ориентироваться не на имитацию исторической правды, а на реконструкцию персональной памяти. Написать что-то вроде провального мемуара. Мне скажут: эй, все было не так, как ты пишешь. Но на самом деле всё действительно было не так. Я проходная фигура, наблюдатель, и всегда им была, и надо это использовать. Меня нигде на самом деле не было, но я все равно получаюсь каким-то говорящим свидетелем.
— Существуют ли критерии, определяющие наличие или отсутствие музыкального вкуса?
— Я до сих пор не определилась с тем, что такое музыкальный вкус. Отсутствие вкуса — тут критерии есть. Это когда не отличаешь пошлость от сентиментальности, например. Или, скажем, когда не чувствуешь, что любимый музыкант испортился, стал уже не тот. Или когда тебе не нравится что-то только потому, что оно странное и незнакомое. Возможно, вкус — это внутренняя работа над деконструкцией смысла, осознанное слушание, натренированное восприятие, любознательность к новому и уважение к старому.
— Какой из увиденных вами концертов вам запомнился больше всего? Идеальный концерт — это...?
— Из последних — Патти Смит в Центральном парке Нью-Йорка на лужайке ночью. Концерт был на летней танцплощадке за деньги, но безбилетники рассыпались по холмам вокруг танцплощадки, и это было невероятно красиво: лежишь, смотришь на звезды и самолеты, собаки подбегают и заглядывают тебе в лицо.
Концерт The Who в Бруклине — я мечтала об этом с 15 лет, и они сейчас такие же крутые, как в 60-х, серьезно. Презентация нового альбома Arcade Fire в Madison Square Garden — они умудрились сделать стадионный концерт на маленьком боксерском ринге, работая с огромной толпой как с клубной аудиторией, и, действительно, был эффект чуть ли ни личного контакта. На сцену-ринг и со сцены они проталкивались сквозь толпу вместе с нью-орлеанским марширующим биг-бэндом.
Магнетические Gang Gang Dance на крыше галереи в Челси — флэшбэк того, как я услышала их впервые девять лет назад в Проспект Парке в Бруклине. Psychic TV в Вильямсбурге с презентацией альбома Alienist — потрясающая энергетика, и там действительно замешана какая-то магия.
Очень хочу, чтобы Дженезис Пи-Орридж поборол свою чертову лейкемию и устроил еще тысячу таких же концертов.
Что из прошлого запомнилось: наверное, The Cure в Будапеште в 2002 году. Каждый человек на всю жизнь запоминает свой первый концерт The Cure. Три часа кромешного дождя и музыки, все мокрые, счастливые.
Еще я помню все свои концерты Porcupine Tree и Стивена Уилсона (Варшава, Краков, Москва, Москва, Варшава, Нью-Йорк, снова Нью-Йорк) — мало кто работает с пространством и временем на сцене так, как он. На одном из своих нью-йорских концертов он полностью потерял голос и отыграл великолепное двухчасовое шоу, ни сказав ни слова. Я знаю, что такого не бывает, но оно было.
Еще запомнился концерт Питера Кристоферсона — успела увидеть его, задать все важные вопросы, обняться и сфотографироваться с ним. У меня от волнения от встречи с кумиром во время концерта началась такая мигрень, что я чуть не умерла. Но не умерла. А Кристоферсон умер, где-то через год.
Еще запомнился концерт Пола Маккартни в Киеве — тоже три часа восторга и слез, и проливной дождь. Рядом со мной стоял Саакашвили в трениках, это была фан-зона. У меня ощущение, что для того, чтобы концерт навсегда запомнился, на нем надо стоять по пояс в воде.
А идеальный концерт — это любой концерт группы «Хамерман Знищуе Вируси».
— Последние треки вашего плейлиста?
— MGMT — Little Dark Age, Belle And Sebastian — We Were Beautiful, Genesis P-Orridge and Cotton Ferox — Searching For Substance.
— Пробовали ли вы писать произведения на белорусском языке и чувствуете ли себя частью современного белорусского литературного процесса?
— Конечно, чувствую. Только вот, кажется, больше этого не чувствует никто. Я решила не думать об этом еще тогда, когда проиграла, назовем это так, в конкурсе молодых писателей имени Короткевича в 2005 году — из-за того, что прислала тексты на русском.
Писать литературу на белорусском я пробовала, конечно. Может быть, от обиды. Но не продолжила, потому что это выглядело для меня манипулятивно, будто я делаю это специально, чтобы влиться в тусовку, в процесс. А мне нужна была высокая, благородная мотивация. То есть, она была, безусловно, но я себе не верила и уличала сама себя в спекулятивности.
На самом деле, у меня еще не оформилось высказывание, для которого белорусский — единственная форма; сейчас мне интересен разъятый и несовершенный афатичный русский, избавленный от тоталитарности. Мне нравится думать, что мы, белорусы, как бы апроприировали его в отместку за все.
Чтобы «быть частью процесса», необходимо отображать то, что происходит в обществе, физические какие-то, объемные штуки. А я как бы отображаю метафизику: по моим не-журналистским текстам смутно заметно, что я связана с Беларусью. Но если я буду форсировать в них географичность или национальные маркеры — метафизика будет осыпаться.
Это осознанный выбор; разработка тематики, которая меня сейчас интересует, дается ценой выключенности из процесса. А может, язык тут и ни при чем. Я и в контексте журналистики никогда не чувствовала себя частью белорусского медиаполя или частью белорусской музыкальной критики. В общем, всюду в стороне постояла, никогда и нигде целиком.
Вот самый травматичный пример, кстати: как-то один популярный белорусский поэт узнал, что я проработала семь лет на негосударственном белорусскоязычном радио, и начал смеяться надо мной: что, правда? серьезно? А потом сказал: «Нет, ну просто реально неожиданно: Замировская и это радио; казалось бы, что у них может быть общего?» Потом я поняла, что он был прав: когда мой проект на радио закрыли, мне забыли об этом сказать, и я еще целый месяц присылала туда свои подкасты, хотя они уже не шли в эфир. И только темные дубравы Беловежской пущи слышали мою передачу-призрак.
— Пробовали ли вы себя в драматургии, и видите ли возможность постановки своих рассказов на театральной сцене или воплощенными в кинематографе?
— По моей пьесе «Ограбление» прекрасный украинский режиссер Михаил Лукьяненко снял крутую короткометражку.
А до этого он сделал фильм по моему рассказу «Жизнь без шума и боли». Кстати, Михаил еще и снял фильм по «ДепешМод» Сергея Жадана, который я настоятельно рекомендую.
Последние года два я пишу очень кинематографичные объемные новеллы, которые легко превратить в фильмы или пьесы. Было бы здорово, если бы это кому-то показалось интересным.
— Вы окончили недавно магистратуру в Bard College? Чем отличается образовательный процесс в Беларуси от американского? Как этот опыт повлиял на вас и ваше творчество?
— Про сам процесс не знаю — я не училась тут по-человечески: от высшей школы до бакалавриата и магистратуры. Я окончила экспериментальную магистерскую программу, придуманную в начале 80-х знаменитыми в независимой киноиндустрии братьями Адольфасом и Йонасом Мекасами на базе Bard College, где Адольфас возглавлял факультет кино. Она отличается от американского образования, пожалуй, сильнее, чем американское образование от белорусского. Там сессия — летом, и каждый учится по индивидуальной программе; преподают состоявшиеся известные художники, а коммуникация построена на серии бесконечных studio visits, критике и обсуждениях — то есть, никакой теории, только самоотверженная круглосуточная практика.
Поверхностные выводы о том, как отличается американское liberal arts образование от нашего гуманитарного, у меня пока что такие:
- колледжи в большинстве своем левые и лево-либеральные;
- больше взаимодействия и взаимозависимости с профессорами, которых могут уволить после плохой его эвалюации студентами;
- самостоятельность и личная ответственность за процесс: образование в США — это роскошь, привилегия, и вложение в будущее, поэтому студенты намного более мотивированы.
— В одной из статей вы пишете, что «дом — это место, где ничего не меняется». А что именно создает это ощущение постоянства, неизменности? Где вы ощущаете себя дома?
— Теперь мне кажется, что дом — это любое пространство, где человек максимально чувствовал себя самим собой в определенный момент времени. Я недавно показывала друзьям Bard College; мы приехали в горы в штате Нью-Йорк, где он расположен, я вышла из машины, и меня натурально оглушило: я снова дома! Оказывается, теперь у меня есть еще одна точка, где дом. Там может измениться всё, но чувство, что я «на месте и в полной комплектации», будет отныне возникать там всегда.
— Чувствуете ли вы связь с Беларусью на расстоянии?
— Пожалуй, чрезмерную. Друзья говорят мне, что надо бы поменьше.