Певица Татьяна Зыкина: "Отношения держатся на том, что женщина готова с чем-то мириться"

«У меня не так много каких-то безумных, навязчивых поклонников, потому что я… Ну, не сильно популярный музыкант!» — смеётся Татьяна Зыкина в ответ на вопрос о том, не донимают ли её вторжениями в личное пространство и разговорами «за жизнь».

Впрочем, в мире современной русскоязычной музыки маркировку «не очень популярный музыкант» можно уже считать знаком качества. Если у вас, конечно, не вызывают экстаз песни певицы Нюши, например.

Как делать «ненапрасную музыку» и любить, не ожидая фидбэка, превращать боль в ресурс и каждый раз проживать её с благодарностью — в нашем разговоре с Татьяной.

— Татьяна, как ваша «социопатия», о которой вы пишете в соцсетях, сочетается с публичностью того, что вы делаете? Не травмирует это вас?

— У меня пока не наросла толстая защитная кожа, которая появляется не от хорошей жизни. Поэтому да — все ещё травмирует прицельное, агрессивное вторжение. Когда, например, специально тэгают в посте с достаточно жёсткой критикой в твой адрес. Дистанцируйся не дистанцируйся — тебя просто носом тыкают в эти обсуждения. Даже если ты сделал всё, чтобы о них не узнать.

Поначалу у меня были амбиции воина: «мне всё равно», «я всё снесу», «нас голыми руками не возьмешь»… Но в какой-то момент понимаешь: какие-то вещи, сказанные, написанные в твой адрес, живут в тебе. Ты не можешь их забыть, и это, в общем, неудивительно. Например, то, что «Зыкина — толстое и бездарное у**ище», довольно сложно забыть даже спустя 10 лет, правда? Хотя это достаточно забавно, конечно.

И в этом плане социопатия помогает. Потому что ты априори не ждёшь от людей ничего хорошего. (Улыбается.)

Зато еще более ценными становятся моменты, когда ты внезапно получаешь доброе отношение. На пустом месте, от случайного прохожего, продавца в магазине.

Вот сегодня, например, ко мне в отеле горничная чудесная приходила: в номере не оказалось полотенец, она их принесла и так просто, по-человечески извинялась, что это тронуло. Человек сделал больше, чем обязан. И это то, что не купишь за деньги.

— На концертах вы, по сути, рассказываете о себе в своих песнях… Это трудно?

— Я стараюсь абстрагироваться от того, что передо мной чужие люди, которые слушают мои личные истории. Ведь на самом деле: это чужие люди, которые слышат свои истории в этих песнях. И каждый играет в свою игру: я на сцене, они — в зале.

Но когда пою, неизменно представляю себе человека, о котором песня. Кажется, если б встретила на улице, сказала бы: «Пф, чувак, до свиданья!». А погружаешься в песню — и это снова тебя бередит.

Всегда вспоминаю конкретную ситуацию — даже если она давно притупилась. Это очень помогает избегать автоматизма на выступлениях, делать всё честно. Песни и хороши, и плохи этим: они каждый раз оживляют то, что было пережито.

Это странный мазохизм: ты стараешься сохранить и заново проиграть тяжелые моменты, боль. Но мне почему-то это нужно… Вероятно, это для меня продуктивное состояние.

— Про продуктивность боли. После того как у вас появилась семья, в интернет-сообществах можно было прочитать буквально следующее: «Ну всё, Зыкина уже не та. Теперь вместе с ней не пострадаешь». Так вы можете писать в состоянии эмоционального комфорта?

— Ещё пострадаем, не переживайте! (Смеется.)

На самом деле, брак и дети — это не про эмоциональный комфорт. Вот вообще ни разу!

Наоборот: у человека, который склонен к самоедству и рефлексии, появляется лишний повод ковыряться в себе и быть недовольным жизнью. И это при условии того, что у тебя исчезает возможность побыть наедине с этими мыслями. Правила игры усложняются!

В свободном парении ты никому ничего не должен и можешь с бутылочкой вина исчезнуть на сутки и написать песню «Маяковский». И радоваться тому, что хоть какой-то плюс в твоей жизненной ситуации есть.

А тут — никуда не исчезнешь, ничего не напишешь, профитов нет! Ты просто тупо страдаешь!

Такой вот жизненный челлендж — что делать? Мы все в это вписываемся, не зная на берегу, что нас ждет, базируясь на чужих историях и думая: ну, у нас, конечно, всё будет иначе! Мы обыграем Бога…

— Материнство заставило вас бережнее относиться к себе?

— Это, скорее, с мужем работает. (Муж Татьяны — пианист Оскар Чунтонов.)

Говорю ему: «Пожалуйста, не разгоняйся за рулем. Если б ты был один, сам по себе — ради бога. Но у тебя двое детей, и ты уже не хозяин самому себе, прости за такие не очень хорошие новости».

Что касается меня самой… Да, дети — то, что не дает мне совершенно закиснуть. Знаете, это как у Дейла Карнеги: улыбайся — и сам поверишь в свою улыбку. Это работает! Так и дети: они помогают создать поначалу искусственный позитив, в который ты сама потом начинаешь верить.

Я привыкаю к тому, что надо быть весёлой, потому что печальная мамаша ничего не может дать детям. Нельзя сидеть с коньячком, печально глядя вдаль, и говорить: «Ребята, поиграйте-ка сами в Лего! Я хочу предаться страданию!». Глубоко до фени шестимесячному ребёнку твои страдания.

Но ещё я верю, что нужно быть искренней с детьми. Женщина не обязана играть вечную роль «хорошей мамы», если ей тяжело.

Могу сказать детям: я очень устала, пожалуйста, дайте мне отдохнуть. Или: мне нужно поработать сейчас, подождите. В силу возраста они не все понимают сразу. Но старший сын — ему 5 — уже знает, что я это серьезно и имею в виду именно то, что говорю.

Честность необходима. Возможно, неправильно говорить ребенку «я расстроена, мне плохо, мне страшно». Но жить с чудовищным синдромом вины «я плохая мать» и при этом с натянутой улыбкой на лице — тоже нельзя.

— Кстати, вы писали в твиттере о том, что наши женщины не могут избавиться от постоянной ненависти к себе. А вы сами научились с этим справляться?

— Мне кажется, с этим нельзя справиться… Можно лечить, но я не видела ни одну девочку, которая проработала бы эту тему с психотерапевтом и сейчас вызывала уважение как адекватнейший человек.

Просто искаженное восприятие себя приобретает иные уродливые формы. Начинается примерно вот что: «Я абсолютно раскрепощена и не стесняюсь своего тела! Я за бодипозитив! Я не нуждаюсь в оценке и люблю себя, что бы ни было! Кстати, я сделала фотосессию ню. Хочешь посмотреть?!».

Господи, нет, не хочу!

Это неестественно, в этом есть какой-то невроз, хоть она и старается держаться. Просто ей легче зарубаться на этой теме, чем на ненависти к себе. Я вижу в этом явное нездоровье, но если человеку в этом сейчас комфортно — клево, пусть так.

Потому что полностью избавиться от установки «я выгляжу не так, как надо, значит, не достойна того, чего хочу» практически невозможно. Как и от потребности получать одобрение окружающих.

— А самобичевание в творческом плане у вас есть?

— Мне очень стыдно… Но нет. Я никогда не считала себя бездарем.

Признаюсь в этом, потому что не воспринимаю то, что делаю, как своё… Мне это не принадлежит.

Вот, допустим, мне нравится эта гитара — я ведь не сделала её своими руками, я просто наблюдатель. Почему не похвалить?
Так и тут: мне не стыдно сказать, что я наслаждаюсь музыкой, которая у меня получается, как и другой человек, поймавший ту же волну.

Так что хоть в творческом плане ненависть к себе меня не глодала… Только если когда слушаю старый материал. Всего один вопрос в этот момент: Боже, чтооо?! Что это?!
Все, кто тоже слышал это — давайте сотрем себе память, как будто ничего и не было! (Смеется.)

— Недавно прочитала ваш твит — «чуть не разрыдалась от обиды за собственную песню». То, что остаётесь непонятой, до сих пор вызывает такие сильные эмоции?

— Да, когда видишь, что индустрия поступает с твоей песней крайне пренебрежительно и жестоко. В то время как пестуются и стимулируются всеми способами совсем пустые, пошлые эстрадные номера.

Это такой… Ломающий фактор.

Ты понимаешь, что не получаешь то количество фидбэка, на которое почему-то рассчитывал. Почему — неизвестно. Наверное, потому что сама влюблена в этот материал, в те вещи, которые получаются.

Последние несколько лет всё, что связано с музыкой, — это постоянное преодоление, стук в закрытую дверь. И никакая Вселенная — то, о чём мы в детстве читали у Коэльо и Баха — не помогает тебе на выбранном пути.

Ты думаешь: «Окей, Боже, ну брось мне хоть какую-то кость. Дай знак, что мне нужно дальше этим заниматься. Ну пойди хоть чуть-чуть навстречу!».

Ни у кого нет заряда такой силы, чтобы двигаться на нём бесконечно, не подзаряжаясь извне. Ты как первоклашка, который трясет рукой, поскуливая, чтоб его вызвали. Но его не спрашивают — и он печально растекается по парте.

Мол, я знал ответ и я бы рассказал вам кое-что интересное, wherever you want. Но нет так нет!

— Что было бы достаточным фидбэком? Так, чтобы сказать себе: ну, теперь всё хорошо.

— Понимаете, я не знаю, насколько человек склонен зажираться. Возможно, мне всегда было бы мало… Например, в Ижевске (родной город Татьяны. — Прим. редакции) меня считают успешным человеком. Ну как? Уехала в Москву — это прорыв. Неважно, что там и как дальше.

Но сейчас, отвечая на вопрос, мне бы хотелось больше концертов. И больше людей на концертах!
Это единственный способ для музыканта жить материалом. Особенно, когда все ещё испытываешь от концертов огромное удовольствие, когда это каждый раз не автопилот, а включение. Поешь и знаешь, что к середине концерта доберешься до той точки, где должен быть. Точку эту нельзя локализовать в пространстве, но если попадаешь туда, сразу это чувствуешь. Знаешь: в прошлой песне ты еще была не там, хоть этого никто и не заподозрил… (Улыбается.)

— А про «пошлые эстрадные номера» — что в них вас лично задевает?

— Меня поражает не конкретный материал. А претензия на откровение или матёрую мужскую брутальность. Смотришь и думаешь: ну, сейчас-то тебе откроют глаза на жизнь.

Но начинает петь, и оказывается, что под этими словами, спетыми со специфической интонацией, чудовищная пошлость, дичайшая пустышка, выеденная тема, в которой никто ничего нового никогда не скажет.

А человека считают гуру, он собирает огромные залы, и люди приходят, находят что-то в этих песнях! Я каждый раз хватаюсь за голову. Хочется просто схватить за шиворот и кричать: «Вы что не слышите, какая это дичь?!».

С другой стороны, хорошо, наверное, что люди приходят на концерты и хоть что-то чувствуют в принципе — это лучше, чем тупить в компьютерную игру.

Но, скорее всего, это аудитория, которая много чего не читала и не слышала. И именно поэтому формулировки, которые кажутся мне затертыми до неприличия, становятся для них откровением.

Я недавно смотрела выпуск «Открытого микрофона», где чувак вышел и стал читать жюри классические шутки Луи Си Кея, выдавая их за свои. Жюри переглядывается, спрашивает: «Вы нас проверяете или что? Это чужие шутки!»? А он в ответ: «Да нет, это я сам придумал!». Ему объясняют: «Не лечите нас, мы знаем этот текст наизусть». Он говорит: «Ок, я попробую что-то другое»… И снова читает ворованный текст!

В этот момент ты понимаешь, что человек изначально рассчитывает на то, что публика перед ним недалекая.

И получает за это сполна. Потому что никто в зале, кроме жюри, действительно не знает Луи Си Кея и зрители аплодируют в абсолютном восторге.

— Что ещё для вас относится к «ломающим факторам» в музыке?

— То, что я все уже сказала и не хочу повторяться, мусолить ту же историю другими словами, проигрывать один и тот же сценарий.

Зато в любой неординарной ситуации, когда чувствуешь «ох, как больно сейчас было! больно каким-то новым интересным способом!» — думаешь: «Класс! Это надо записать!».

Эти ситуации нельзя срежиссировать. Но если они случаются и я испытываю физиологическую потребность написать песню, мне глубоко по барабану, что с ней будет дальше. Главное, что всё произойдет — здесь и сейчас. И всё, что нужно для этого, — тишина и клочок бумаги.

Что-то подобное, не поддающееся объяснению, происходит в церкви. Ты не можешь понять, что с тобой происходит, но точно знаешь, что это особое состояние.

Так и с музыкой: знаешь, что сейчас поймал волну, на которую редко попадаешь, и тебе нужно сделать все, чтобы не соскочить с неё.

Возможно, все-таки соскочишь… Но если успеешь записать хоть сколько-нибудь, тебе будет легче вернуться к этому и закончить песню.

— Вы пишете: «Если у вас есть потребность любить кого-то — отдавайте всё своё служение этому человеку. Надо понимать, что любовь во всех проявлениях — это всегда всё равно игра в одни ворота, и, может быть, никто и никогда не оценит того, что для вас было значимо, из-за чего вы не спали, плакали, рвали себя когтями. Поэтому надо просто добросовестно и с полной отдачей, не оборачиваясь на реакцию и фидбэк, делать своё дело. И знать, что сердце работало без дураков, мочь сказать себе: я не экономил, я отдавал всё, что у меня было — неважно, что я получал, это остаётся на совести другого человека».

И многие ваши песни об этом. Но ведь это огромная ответственность для того человека, на которого такая вот любовь обрушивается. Он к ней готов?

— Если человек находится на этом же уровне сознания, то да. Но скорее всего, это не так.

Скорее всего, он вообще не мыслит такими категориями. Эти цвета не входят в спектр, который он замечает, он в своей параллели. И природа его примерно такая: «Что-то баба с жиру бесится». Че-то там бухтит вечно, но не висит под потолком — и ладно, сама как-нибудь разберется. Главное, что ничего страшного вроде не происходит и можно жить дальше.

Песня «Химия» об этом, в частности. Что-то на меня такое нашло… Момент, когда была «нараспашку».

Я часто стараюсь себе напоминать эту песню: «Татьяна! Татьяна, не важна равноценность, не важна! Твоя любовь — не его вина! Помним, помним об этом!».

В общем, это аффирмация, воплощенная в песню. И она, конечно, не всегда работает, но на слезливой, сентиментальной волне — самое то.

— Раз заговорили о песнях. Ещё одна установка из песни «Другая глубина»: «Я хотела тебе доказать, что бывает другая близость». Можно ли доказать любовь и «причинить» другому счастье?

— Если это взрослый человек, личность… Невозможно. Я счастлива, если есть опыт, противовесный моему.

Да, к сожалению, скорее всего, он действительно «хочет себе эту жизнь». И ты можешь её поменять, но далеко не факт, что ты потом будешь в восторге от того, что получишь. Но кто это осознает?

Ведь влюбленная женщина — это одержимая махина. Она способна на все, она не видит перед собой преград и не замечает явных предупреждающих сигналов. Которые при благополучном, как ей кажется, раскладе, через N лет, всё-таки вылезут. И у нее спросят: а ты что, не видела, что он такой? Что вот так у вас всё и будет?

Нет, не видела.

Но на этом всё и зиждется. На замутненном состоянии любви и ослепленности, а потом — на способности женщины с чем-то в отношениях мириться.

Потому что если бы мы выбирали любимых и рожали детей, в полной мере отдавая себе отчет в том, что делаем, мы бы вымерли.

Что, если бы на берегу отношений всем нам давали буклет, где прописано, что всё это — портал в новые страдания? И стоял бы вопрос в конце: вы осознаете в полной мере, на что идете? Мы бы не поставили свою подпись под этим, решение не было бы принято.

Но на ослепленности, на одержимости, на полном непонимании того, что происходит, и зиждется любовь… Да и все человечество, что уж там.