Узница еврейского гетто: "Услышу звук губной гармошки - умру"
Сегодня быть евреем уважаемо и даже модно. 75 лет назад — сложно, страшно и смертельно опасно. Узница Бобруйского гетто Людмила Гудкова боится вспоминать время, когда на глазах малолетних расстреливали родственников и забирали последние крохи, когда приходилась днями прятаться, молчать и есть одну траву. Она до сих пор содрогается при слове «война» и теряет сознание при виде картинок из прошлого.
— Я была совсем маленькой, когда в наше местечко Дулебня Могилёвской области пришла война, — рассказывает она. — На деревню налетели полицаи, расстреливали евреев, кого-то увозили. Так не стало семьи отца: на глазах у жителей расстреляли моих бабушку, дедушку, тётю с дочерями и двух ленинградских родственников. По рассказам, их тела три дня пролежали кучей на улице, пока добрый человек не похоронил. Только недавно я узнала, где могилка.
Файтолий Рубенович, отец Людмилы и ещё двух малолетних детей, был партизаном. Ушёл на войну, и его больше никогда не видели — спустя десятилетия его карточку нашли в архиве. Тогда только дети и внуки узнали, как он погиб. Однако то, что он партизанил, во многом и спасло жизнь еврейской семье.
— Пришёл как-то староста местечка, тоже с партизанами связанный, и говорит: «Получил приказ вас расстрелять!» и пальнул в воздух, а маме шепчет: «Бегите, бегите! Не будет вашей семье здесь жизни». Мы так убежали и какое-то время сидели в окопе, прятались. Мама лежит, а на ней мы с братом и сестрой. Страх! — вспоминает Людмила. — Скитались по деревням, но приходилось возвращаться домой, чтобы не умереть от голода.
Полицаи тогда жили в местечке и приглядывали за местными, они «веселились», как могли, вспоминает Людмила.
— Достанут саблю и с размаха ею по курам — куры лежат. Женщин заставляли чистить кур и готовить им. А мы малые всегда есть хотели — щавель на лугу рвали, — вспоминает фрагменты военной жизни Людмила. — Помню, жили в ужасной нищете. Как-то вместо занавески на окно мама повесила простынь, потому что больше нечего было. Это очень не понравилось полицаям, они начали маму бить. Страшно мне было, ничего сделать не могла, так я возьми и укуси полицая за ногу. Так он мне сапогом в живот со всей силы бросил — ту грыжу я только недавно вырезала…
Женщины днём кормили чужих, а ночью своих. Партизаны приходили, свою еду несли. Людмила говорит: партизаны берегли своих, «иногда только снимали одежду, когда им нужнее было». Периодически партизаны ловили самых жестоких полицаев и привозили на растерзание местным женщинам. Одному такому, что жизни евреям не давал, «бабы отрезали всё, что могли, и засунули в рот».
— Хотя полицаи разные были. Появился в местечке как-то очень красивый офицер на мотоцикле. Он всегда нам конфеты-пуговички привозил, угощал. По-русски хорошо говорил. Оказалось, что в Германии у него жена с тремя детьми, что он войны не хочет, что его «сверху» заставляют. Никого не трогал обычно, — пересказывает историю офицера Людмила. — Выбежала как-то соседка и кричит ему: «Пан, это семья жидовская! Это семья жидовская!», на нас показывает. Она просто хотела наше тряпьё себе забрать. Он долго-долго смотрел на неё в упор, а потом достал пистолет и выстрелил. Нам сказал затащить тело в старый дом…
Жили, прячась, пока в один день не исчезла вся деревня: вражеские самолёты сбрасывали бутылки с зажигательной смесью. Сгорели практически все дома.
Так и началась вынужденная история переселения.
— В тот день мы всей деревней спрятались в болоте. Восемнадцать человек, в основном дети и старики. Были уверены, что сюда немцы не пойдут. Мы затаились, держались за берёзки, тут услышали немецкую речь и грозные обрывистые «Выходите! Выходите!» — показались слёзы на глазах Людмилы. По всему видно: возвращаться снова в прошлое ей больно.
Всех вывели из болота. Детей постарше, что уже умели ходить самостоятельно, посадили в машину и отправили в Германию. Некоторые женщины старались спасти своих.
— Одна крепко прижимала к груди своего малого, а потом резко, чтобы спасти, бросила его подальше. Да и сама бросилась убегать — немцы за ней. Ногу подвернула… — Людмила зажмурилась. И не стала продолжать. — Всех погнали в лагерь, в сторону Бобруйска. Сегодня у меня спрашивают, в каком гетто я была. Разве я тогда об этом задумывалась? Для маленькой девочки это был просто лагерь. Просто страшные картинки. Просто шум. Просто крики. И просто слёзы.
Жили в бараках. Маму Людмилы заставляли готовить «какую-то баланду». Дети целыми днями прятались, сидели тихо, чтобы остаться целее. Сидели и фотографировали глазами происходящее. Людмила признаётся: чётко удавалось зафиксировать одно только чувство — страх.
— Однажды, когда всё в лагере утихло, мама отважилась вместе с нами удрать. Мама, брат, сестра и я прижались к земле и переползли на животах под колючей проволокой. Получилось, — рассказывает собеседница.
Вернулись на пепелище. Жить было негде — в паре уцелевших домов ютились все вместе, было «каждой семье по углу».
— Кушать было нечего. Находили в погребах сгоревших домов старую картошку — знаете, она тогда от огня тоже подпеклась — мешали её с лебедой и клевером в лепёшки и ели. Ничего нам не оставалось. Помню, как ходила по домам просила работу в обмен на еду. Это меня старшая сестра Клара отправила — она сама стеснялась. А я нет. Мыла полы людям за кружку зерна. Потом дома пшеницу с водой смешивали, варили что-то, — рассказывает Людмила. — А вообще я маму всегда винила в нищете. Хотя та в колхоз пошла, ударницей была, очень старалась работать — нам даже одноглазую корову дали за её заслуги… Просто время такое тяжёлое было, а я её винила. Она сама жить не хотела, за нас троих переживала.
Со временем построили землянку — мама Людмилы на кредит договорилась. Потом маленький дом. Строили друг другу только женщины — мужчин война выкосила, некому было возвращаться в деревню. Да и другую сложную работу приходилось выполнять, вспоминает Людмила. Например, огороды вместе обрабатывали: две женщины вместо коня запряжены, две сзади плуг толкают.
— Работали много и тяжело. Дети тоже. Мы ходили телят пасти. Возвращаемся домой, поём бригадиру песню про нашу работу — за это по бутылочке молока даст. Глядишь, уже не голодные, — говорит Людмила и по памяти ту самую бригадирскую частушку напевает. — Гуманитарку на район привозили из Америки — еду и одежду. Но нам ничего практически не доставалось — начальство на районе лучшее забирало. Тушёнка была, но до нас не доходила. Я помню, мне дали одну галошу, один бот. Я их верёвками примотала к ногам, иду и плачу.
После войны детей в школу отправили — Людмиле было восемь. Учили детей «внимательные старые евреи», но, признаётся героиня, не получалось думать о математике на пустой желудок. Хотя она старалась и многое помнит до сих пор, например, переведённого на немецкий Богдановича — четверостишие про «Слуцкіх ткачых» до сих пор декламировать готова.
— В школе сижу, а голова другим занята. Мы на экзамене, а мама на суде. Советская власть маму на суд вызвала и кусок нашей земли отрезала. Не любили евреев после войны, хотя до войны — наоборот. Мой дед был очень уважаемый в деревне кузнец. Он всем серпы делал. А тут в один миг по-другому стало, — вспоминает Людмила. — У нас-то и забирать нечего было. Пришли кредиторы долг требовать, увидели, как живём, рассмеялись и простили.
Отучившись семь классов, Людмила забрала аттестат и решила получить профессию, уехала в Бобруйск. Но в профтехшколу её не взяли, зачисляли только сирот.
— Хотела туда, потому что там и кормили, и одевали немного. У меня на тот момент ни трусиков своих не было, ни бюстгальтера. Но я не сирота, меня не взяли. Скиталась по родственникам, а потом села на теплоход и поехала в Березино. В деревне Селиба тётя жила. Их дочку во время войны поймали немцы, привязали к дереву и издевались, она погибла. Так я стала им вместо дочки. Потом тётя помогла: за машину дров пристроила меня в ту самую профтехшколу. Я сначала училась на швею в Бобруйске, потом в Витебск перевели, — рассказывает Людмила.
После окончания учёбы направили в Минск, но устроиться было непросто — своих швей хватало, да и к евреям относились с ненавистью.
— Мне пришлось даже отчество сменить: была Файтольевна, стала Фёдоровна. Не хотелось слышать постоянно «понятно, из каких ты». Фамилию Кацнельсон сменила на Гудкова после замужества. Так легче жить стало. Да и над моей сестрой, помню, всегда издевались — она и сгорела от этого позора, — говорит Людмила.
Сначала работала в ателье при тракторном заводе, шила костюмы и верхнюю одежду. Тогда с работой повезло: закройщики были тоже евреи и к своим относились очень хорошо. После замужества перешла на машиностроительный завод. Там с новой сотрудницей возиться не хотели, потому что «никто за неё не платит».
— У меня было столько стремления, желания и энергии, что я сама выучила весь инструмент и очень быстро влилась в работу. Была контролёром машиностроения — проверяла шестерни, цилиндры. Хотела работать, получалось, всегда активистка была — пела в хоре, танцевала. Потом перешла на завод холодильников и проработала там 25 лет, меня отпускать не хотели в 62 года! — о непростом, но интересном профессиональном пути рассказывает Людмила.
Месяц назад ей исполнилось 80. И она признаётся, что каждый прожитый день ценит на вес золота. Она любит путешествовать — недавно была в Германии и осталась приятно удивлена отношением людей там. Говорит, что делилась воспоминаниями о гетто и почувствовала, как искренне переживают сегодня немцы за то, что было несколько десятилетий назад. Недавно удалось Людмиле посетить музеи-концлагеря в Польше. Имитация трагедии очень правдоподобна: при виде бараков и костей Людмила не устояла и потеряла сознание…
Говорит, раз удалось выжить тогда, глупо терять интерес к жизни сегодня. Она оптимистка, ведёт активный образ жизни. Например, уже в преклонном возрасте выучила иврит, который в её молодости был под запретом. Сегодня поёт в еврейском хоре и участвует в музыкальных конкурсах. И, кто знает, если бы времена были другие, возможно, она ещё тогда стала бы певицей! Правда, есть музыка, которую она бы не хотела слышать больше никогда — звук губной гармошки. Он заставляет вернуться в прошлое — полицаи часто играли такую музыку. «Если услышу этот звук сегодня, кажется, умру. Нервы войны больше не выдержат», — делится она и снова начинает петь.