Режиссер Моника Добровлянска: "Многие не хотят замечать плохого в своем ребенке, потому что это страшно"

Моника Добровлянска приехала в Минск из Берлина, чтобы поставить спектакль «Это все она» по пьесе белорусского драматурга Андрея Иванова. Этой постановкой 7 октября открывает свой 25 сезон Республиканский театр белорусской драматургии. В перерыве между репетициями Моника рассказала о том, что ее волнует в проблемных отношениях родителей и подростков, о коммерции и экспериментах в театре и о том, что она никогда не станет делать как режиссер.

— Моника, вы родом из Польши, работаете и живете в Берлине. Вы польский или немецкий режиссер?

— Скорее, европейский. Я родилась в Польше, училась и в Польше, и в Германии, и в Московском ГИТИСе. В своей работе, насколько я могу это проанализировать, соединяю элементы, свойственные всем этим трем театральным традициям. Внешняя форма, эстетика в моих постановках — немецкая, а принципы ведения актеров — взяты из польского и русского театров. Мне близка традиция польского режиссера Ежи Гротовского, у которого тоже «бедный театр», если что-то появляется из декораций на сцене — это должно иметь смысл. Но также и традиция русского режиссера Юрия Васильева, его метод связан с театром Гротовского, в этих театрах нет контраста, скорее, продолжение. Это игровой театр, он играет с темой, он не натуралистичен. В отличие от современного немецкого театра, где все редуцировано, — в моих постановках у актеров есть эмоции.

— Что на вас повлияло — какой-то человек, событие, опыт — чтобы вы захотели стать театральным режиссером?

— Выбор был для меня трудным. Когда мне было 17 лет, у меня было очень много идей, кем стать. Мне всегда была интересна психология. Могу сказать, что она присутствует в моей работе сегодня — всегда занимаешься психологией персонажа… Когда я поступала на театральный, знала точно — хочу быть режиссером, а не актрисой. В Кракове сначала надо было окончить театральный факультет, где мы изучали теорию, историю театра. Потом уже поступила на режиссуру.

— Какие имена для вас важны?

— Питер Брук, Ежи Гротовски, Юрий Васильев… Люк Персеваль делает удивительные эксперименты, ищет свой ключ для каждого спектакля, он не повторяется, постоянно находит на разных уровнях новый принцип работы, это может быть и какое-то движение, визуальный элемент. Я считаю, фламандский и голландский театры дают новые импульсы последние лет десять.

— Какое-то время назад польский и немецкий театры считались самыми новаторскими…

— Сейчас уже нет, я так думаю. Польские режиссеры — Кристиан Люппа, например, остается мастером, который держит свой уровень и продолжает свои поиски, и это хорошо. Но сейчас в Польше все идет в коммерческую сторону, к сожалению. Нет больше импульса от польского театра. Сейчас авангард — это Бельгия и Голландия.

— То, что театр подстраивается под запрос зрителя, это проблема?

— Государственные театры имеют финансы на то, чтобы поддерживать художественное развитие. Я, например, не подстраиваюсь. Считаю, что если спектакль сделан хорошо — он будет иметь успех у зрителя. Не обязательно привлекать зрителя какими-то дешевыми трюками. Мы ведь воспитываем зрителя, а он может привыкнуть к тому, что театр будет похож на рекламу или сериалы, и уже не будет воспринимать ничего другого.

В Германии есть государственные и коммерческие театры, а в Польше эта разница утеряна, все перемешивается, к сожалению. В государственных театрах появилось слишком много коммерции.

— Расскажите о спектакле «Это все она», над которым вы работаете в Минске.

— Меня привлек именно психологический конфликт, не зря я хотела изучать психологию. Это отношения матери и ее сына-подростка, они не могут коммуницировать друг с другом. И так происходит не оттого, что у них нет желания общаться, просто у них не получается это делать.

Мне интересно, как происходит потеря контакта с подростком, как происходит радикализация молодого человека, как можно потерять связь с реальным миром и уйти в виртуальный, и еще один интересный момент — мать, которая заводит фейковый аккаунт в соцсети как девушка и флиртует с сыном, почему она не остановилась, когда это было еще возможно, чтобы не было интернетного инцеста.

Грань между «потерять» или «не потерять» своего ребенка-подростка очень тонкая, в 90% все завершается благополучно. Но мы показываем тот случай, когда благополучная семья не заметила, что она перешла эту грань.

В развитии детей есть период с 14 до 18 лет, когда может всякое случиться, и нельзя сказать однозначно, как надо себя вести. И как лучше. Многие не хотят замечать плохого в своем ребенке, потому что это страшно. А может, родители нарциссичны… И что сделать, если они такие, а ребенок сложный? Я думаю, с 14 до 18 лет все открыто: все может пойти хорошо или нет. Родители в этот период словно на корабле во время шторма: или разобьешься, или все обойдется.

— Вы проходили это со своими детьми?

— У меня две взрослые дочери, они учатся в университете, этот период уже позади. Вопрос в этой теме «кто виноват» меня не интересует, тут нет виноватых. Если никто не виноват, а проблема есть, почему она существует? Это мне интересно, это загадка. Может, ребенок совсем другой, и от этого не получается коммуникация? Не все у нас под контролем. Может, наша программа просто не совпадает с программой ребенка?

Мы с Андреем Ивановым приглашали психолога-консультанта на репетиции, чтобы узнать ее мнение, и она подтвердила, что это распространенная ситуация — когда родители создают профиль в социальной сети, чтобы просто проверить, что с ребенком все в порядке, но на этом они останавливались.

Много параллельных вопросов, которые мы изучаем: где человек общается больше — в жизни или в интернете? На самом ли деле это коммуникация — в соцсети? А еще вопрос радикализации подростков; летом в Мюнхене было много событий, об этом говорили… Проще с терроризмом, там ведь есть религиозная подоплека, а вот погружение в виртуальный мир, которое делает подростка способным выйти на улицу и убивать реальных людей — понять этот феномен, этот механизм сложно. Все эти проблемы мы рассматриваем в театральной постановке.

— Вы как режиссер берете в работу моменты, неприятные и неудобные для общества. В 2014 году вы показывали в Минске спектакль «Перемещенные лица» — историю женщин времен Второй мировой войны, советских фронтовичек, немок во власти советских офицеров и польки, угнанной на принудительные работы…

— Когда я читала литературу — польскую, советскую, немецкую — поразилась, как много общего в этих историях. До этого я никогда не думала, что вообще стану заниматься Второй мировой войной: уже все сказано, что еще тут скажешь? Но потом прочла «У войны не женское лицо» Светланы Алексиевич, книгу анонимного авторства «Одна женщина в Берлине» и свидетельства польских узников… Меня раздражает, что сегодня каждая страна говорит об истории с точки зрения национализма, в излишней героизации всегда есть много лжи.

Да, меня интересуют сложные темы, потому что они интересные, неоднозначные. Я люблю вникать в механизмы, исследовать их. Три года назад у меня появился свой театр в Берлине, и мы там делаем документальные проекты. Появляется тема, которая интересна или раздражает, появляется мотивация и энергия, и мы идем за этой темой — делаем интервью, ставим спектакль… Думаю, у меня есть что-то из натуры исследователя. И когда начинаю процесс — не знаю, что меня ждет в конце. И эта работа коллективная, вместе с актерами.

Вот в «Перемещенных лицах» работали три актрисы из трех стран (Беларуси, Польши, Германии). Немецкой актрисе было очень трудно, потому что она словно брала на себя всю вину немецкого народа… Ей нужно было пройти это состояние, но если бы она оставалась в нем, то не смогла бы играть свою роль (немецкой женщины во время пребывания советских солдат в Берлине).

— Сложно ли было нашей актрисе Светлане Аникей показать суть советской женщины?

— У нее были другие проблемы. Играть разные персонажи трудно, у нее это получилось. Советские фронтовички ведь были очень разные, например, «мужик в юбке»; роль «солдата» оставила свой след на некоторых женщинах, они оставались такими же суровыми и после войны… Была и иная стратегия поведения — «интересной женщины», которая говорит, что всегда была совсем другой, веселой и кокетливой, с колечками на пальцах, никто и не верил, что они воевали… Это тоже маска, у них у всех были свои маски, это было нужно им, чтобы выдержать после войны и показать окружающим, что все у них нормально.

— А польская актриса с чем столкнулась?

— У нее была роль «между», как и у Польши — между двумя сильными странами. Ее роль часто была без текста, своим присутствием она предъявляла себя как жертву. Мне интересно было говорить с бывшими узниками из Лодзи во время спектакля (в Польше интерактивная часть — беседа со зрителями была частью режиссерского замысла. — Прим.). Удивительно было то, что они, узники, были более открыты, чем некоторые зрители. Один мужчина спросил: «Зачем показывать, что немки тоже были жертвами?». Ему ответила бывшая узница, что «нет смысла делить мир на черно-белый». Это было очень интересно, наблюдать за реакцией зрителей. В Минске разговора с публикой не было, но зрители реагировали эмоционально. В Германии тема войны всегда тяжела для немецкой публики, и непопулярно говорить о том, что в Берлине, когда туда вошла советская армия, были не только изнасилования, но у некоторых немок появилась стратегия выбирать одного советского офицера, чтобы избежать нападений солдат. Тема так непопулярна, что когда в 50-х появилась книга, ее запретили, а на автора обрушилась критика, мол, как немка может писать такое… Поэтому теперь книга переиздана под авторством Анонима.

23 октября во Вроцлаве я буду показывать этот спектакль на фестивале «Незалежнай беларускай культуры». Приглашаю.

— Задам напоследок наивный вопрос. Сейчас многие мужчины-режиссеры затрагивают психологические нюансы в своих постановках, фильмах… То, что вы женщина-режиссер — накладывает ли это какой-то отпечаток на те темы, которые вы исследуете?

— Я не задумывалась над этим. Иногда у меня спрашивают, тяжело ли быть женщине режиссером, потому что считается, что это мужская профессия. Я чаще рассматриваю именно женскую психологию, но ведь и хороший режиссер может взять эту тему. Но вопрос интересный, надо будет проанализировать с этой точки зрения работы мужчин-режиссеров.

Мне легче сказать о том, что я делать никогда не стану: это сексистские сцены, женщину не буду показывать в стереотипах, с такой типично мужской точки зрения. И я знаю хороших режиссеров, у которых это есть: женщина там или «мадонна» или «проститутка».

За помощь в организации интервью благодарим Институт им. Гёте в Минске