Женщины в науке: филолог Елена Тихомирова о языке политики, повседневности и лжи

Елена Тихомирова, кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка филологического факультета БГУ. Замужем, взрослые сын и дочь. С Еленой Александровной мы поговорили о том, нужны ли ученому эмоции, почему в языке нет плохих и хороших слов, о том, что происходит в политическом языке и как можно обнаружить ложь в тексте.

— Елена Александровна, вы — филолог — даже к мату в общественном транспорте относитесь не с позиции эмоций, а с позиции науки. Вероятно, вы вообще жизнь воспринимаете иначе, чем обычный человек?

— Да, вы правы. Наука отвлекает от негативного в общении людей. То, что нас огорчает, можно рассматривать или «как я это переживу?» или «а вот если это проанализировать? зачем это понадобилось?». Наука учит относиться к действительности не только как к чему-либо личному, а как к предмету наблюдений.

— Это свойство характера или эта способность абстрагироваться нарабатывается?

— К этому вопросу ответ: да, конечно, нарабатывается. Но не могу сказать, что способна всегда реагировать безэмоционально. Привычка анализировать то, что мне говорят, или то, что я случайно слышу, помогает относиться к плохим явлениям спокойнее, не взрываться, искать из ситуации выходы, видеть в людях «человеков».

— А бывает, что вот не находит ничего нового человек, глубоко погруженный в какую-либо область науки?

— Многое, конечно, исследовано в гуманитарной области достаточно полно. Но если у тебя есть стержень — можно увидеть то, что объединяет разрозненные знания. И это будет твое новое зрение, твое открытие. Но путь к открытию человек проходит сам. Ты не можешь на кого-либо полагаться в этой работе. Можно дать другому человеку идею или толчок, но нельзя за него продумать его мысль.

— А как вы относитесь к тому, что каждый ученый описывает действительность по-своему?

— Думаю, это приходит с опытом. Когда начинаешь заниматься наукой, особенно гуманитарной, то смотришь со своей колокольни: я прочитала столько книг, провела исследования, как кто-то может смотреть на проблему иначе. Потом уже понимаешь, как важна другая точка зрения и что нельзя претендовать на единственно верную версию.

— Существует ли в науке «женский подход»?

— Не думаю, что «женский подход» вообще актуален для постсоветской культуры. Моя бабушка пошла работать в 16 лет. Она всё в жизни решала сама. Моя мама также отвечала сама за свою жизнь, за семью… Чисто мужской подход — всё брать на свои плечи. Я выросла, понимая, что отвечаю сама за свою жизнь. Просто у советской женщины не было возможности долго оставаться «девочкой».

А в науке «девичьи штучки» вроде «ах, не могли бы вы мне помочь?» не работают. За исследование и результат всегда отвечаешь сама. Новое знание необходимо найти самому, никто не принесет на блюдечке с голубой каемочкой.

Мне кажется, единственная область жизни, где женщина более чувствительна, чем мужчина — это область взаимоотношений с близкими. В книге «Зулейха открывает глаза» (автор Гузель Яхина. — Прим.) Зулейха утром идет по дому осторожно и думает о том, как бы не разбудить свекровь. Текст показывает чисто женский взгляд на поведение в семье. Но при этом Гузель Яхина жестко выбирала те мелкие детали событий, которые заставят читателей сострадать ее героям. Или поэтесса Вера Павлова… Моя студентка описывала телесные метафоры в ее стихах, и, думаю, выбрала она эти стихи оттого, что они говорили ей о материнских касаниях, родственной близости… И у Павловой она нашла ощущение любви и безумной близости. Тех чувств, которые возникают, когда мать, укладывая ребенка спать, приговаривает «ножка спит, пяточка спит, ручка спит…». Я не думаю, что мужчина так бы увидел, написал, а тем более захотел бы анализировать подобные стихи. Женщина понимает, что любовь — не когда тебе хорошо, а когда другому становится хорошо. Чувства не помешали моей студентке объяснять метафоры, классифицировать их.

В науке это женское «как сделать хорошо другому» не имеет смысла. Не оцениваем по шкале «хорошо — плохо», а пытаемся найти причину. Когда кричат «ой, погибает русский язык», я говорю, что наблюдаемое не «хорошо» и не «плохо». Это так, как оно есть. Или так, как вы видите и думаете, что оно так есть…

— Можно ли сказать, что новое исследование — это новый период в жизни ученого?

— Да. Это похоже на то, что происходит с актерами, когда они вживаются в новую роль. Думаю, для ученого это тоже характерно. Что бы я или кто-нибудь другой ни говорили о безэмоциональности науки, ничто не отрицает способности ученого жить своей научной проблемой, переживать неудачное исследование как личную беду и успешный анализ как победу. Я стараюсь объективно оценить проделанную работу и спокойно сообщить о результате, но даже сама замечаю, как меняется мое речевое поведение в зависимости от предмета анализа — поэтическое произведение или посты в соцсетях.

— Ученые в самом деле воспринимают окружающих людей и мир как предмет исследования?

— Не скажу «за всю Одессу». Ученые — разные. Так поступают не только гуманитарии, но и физики, у которых всё базируется на формулах. Я могу говорить так, потому что мой муж — физик, доктор наук. Но, конечно, не каждую минутку мы анализируем. Мы обычные люди, ведем обычную жизнь.

— Ученому-филологу каково жить с ученым-физиком?

— Замечательно. Муж понимает меня и мои увлечения. Когда мои первые дипломницы защитились, муж купил мне цветы, мы втроем (вместе с сыном) праздновали их защиту как мое достижение. Я не помню день защиты моей кандидатской, но муж несколько лет в этот день поздравлял меня, потому что для него это было важно. Если у меня выходит публикация — он не забывает меня с ней поздравить.

Лидия Чуковская писала, что близкий друг Анны Ахматовой ее поведение объяснял «нервами», не понимая, что ночами она делает самую важную работу — пишет стихи. Когда человек занимается наукой, он понимает, что это не «нервы», что ты смотришь ему в глаза и ничего не слышишь, потому что ты «отсутствуешь». И у него то же самое. Муж может мне вежливо ответить, но, услышал он меня или нет, неизвестно. И я понимаю: он в этот момент думал о своем. Наверное, без взаимного понимания, как реагируют увлеченные своим делом люди, мы не смогли бы прожить так много лет вместе.

— А как вы пришли в филологию?

— Мне несказанно повезло. Детство прошло в счастливой обстановке, была интеллигентная среда.

Мама преподавала русский язык и литературу в школе. И умела это делать так, что одна моя одноклассница часто слушала ее с открытым ртом. Когда мама ушла на пенсию, родители учеников упрекали меня: они были готовы возить ее на уроки и домой. Она не была добрым или злым учителем. Первое, от чего отучала детей — от подлости. А учила любить и понимать родных людей, помогать им. Кардиолог сказала мне после приема, что у мамы изношенное сердце, потому что она слишком много заботится о других, даже к врачу она зашла со словами «извините за беспокойство…».

Мама очень любила поэзию начала ХХ века, когда мы гуляли вместе — она читала наизусть стихи. Она спрашивала у меня: «зачем поэту нужен был такой образ?». Я и на филфак-то пришла из-за этих вопросов. Надеялась, что уже на первом курсе услышу ответы.

— Услышали?

— Естественно, нет. Их и не существует. Но мне повезло с преподавателями. Введение в языкознание читал нам Адам Евгеньевич Супрун. Замечательный ученый, блестящий лектор, удивительный человек. Он учил не только учебному предмету, но и отношению к научной работе.

Он написал на доске старославянское название коровы. Сижу на первом ряду, и он говорит: «Вот вы, девушка с косичками, однокоренное слово назовите». А девочка с косичками встает и говорит «я не могу произнести это слово вслух …». Адам Евгеньевич меня пристыдил: «А почему у вас красные щеки? Мы занимаемся языком! Произнесите слово, о котором подумали!». Я произношу слово — и ничего не происходит! Тогда я и поняла: в языке нет ничего стыдного, неловкого, смешного, нехорошего… Это предмет исследования. А Адам Евгеньевич, между прочим, ожидал, что я произнесу «говядина»…

На лекциях Супруна мы чувствовали его интерес к процессу получения знания. На его семинаре было принято, что каждый из участников читает научный журнал и высказывает свое мнение о статьях. Что мы сами думаем. Сказать, что я не согласна с таким-то ученым или не понимаю, что он пишет, было неловко. Но это научило думать, что нет готового знания, что знание изменяется, и верить в свои силы.

Диплом я писала у Павла Павловича Шубы. Приносила часть текста, он внимательно читал и почти всегда одобрял. Я не выдержала как-то: а замечания? В ответ услышала: «Каждый смотрит со своей колокольни. С вашей, вероятно, правильно оценивать так. Я думаю иначе, но это непринципиально пока». Он требовал от меня только доказать мое мнение. Никаких готовых ответов, лишь советы прочитать того или иного ученого.

Мне очень повезло с учителями. Всех называть не буду, но благодарна им. Общение с коллегами формирует ученого больше, чем одинокие размышления.

— Вы занимаетесь исследованием политического языка?

— Не только политического. Мне кажется, в современном (российском) политическом дискурсе «стираются границы» между бытовым общением и политическим. Когда Навальный боролся за пост мэра Москвы, меня привлекло то, что бизнесмен с судимостью сумел так выстроить стратегию поведения, что конкурировал с Собяниным. Я рассказывала о своих наблюдениях на конференции в Польше. Политологи в Кракове предполагали, что Навальный будет кандидатом в президенты РФ. А я показала, как Навальный манипулирует собеседниками, предлагает варианты интерпретаций событий, какие приемы он использует … Политологи потом сокрушались, что думали о Навальном хорошо. Но я говорила не про «хорошо и плохо», я говорила о том, что есть в его выступлениях.

В языкознании многое очень жестко определено, как в физике. Физик же не может сказать о кристаллах, хороши они или плохи. Ядерные частицы, например, назвали на английском «правдивыми» и «очаровательными». Хороший пример метафоры. Я спросила у мужа, почему физик так их назвал, он ответил, что был влюблен физик и назвал частицы в честь девушки, которую считал то правдивой, то очаровательной. Но сами частицы совсем не такие.

Когда мы говорим о чем-то, основанном на чувствах, возможно, это женский подход. Изначально может быть эмоциональный импульс, толчок к исследованию. Я анализировала порядок слов в «фейсбучных» текстах. Собрала все высказывания в ленте ФБ, которые нарушали мои представления о литературной норме. Выбор отражал мои представления о том, что неправильно в письменном тексте. Это эмоциональная оценка, может быть, женская. Но дальше — какие могут быть эмоции? Я должна объяснить, почему эта конструкция возникла, почему она распространилась, я должна задуматься, действительно ли она характерна для современного общения в соцсетях. В соцсетях мы пишем коротко, можем не задумываться о форме… Характерно ли это вообще для современной коммуникации? Как это доказать? То есть я уже не думаю о своих эмоциях, я просто не имею на это права. Да и отвыкла на них опираться.

Даже студентам говорю «пишите о поэте, которого любите, знаете, но не о таком, без кого вы жить не можете». Я сама стихи Бориса Пастернака не читала несколько лет после диплома. Слишком много было эмоций вложено. Безэмоциональность результатов исследования для меня очень важна.

Язык как жизнь. Хороша она или плоха? Вот жизнь зависит от нас? От меня может зависеть, есть ли дома обед, но от меня не зависит поведение моих детей и мужа. Это зависит от множества событий и поступков, которые я не могу оценивать и даже знать всё не могу. И язык живет сам и не очень зависит от того, что мы о нем думаем.

— Что в науке о живом языке вас интересует?

— Как строится текст, который заставляет нас что-либо испытывать, а потом совершать прогнозируемые автором поступки? Текст может быть художественным, газетным, политическим, бытовым. Импульс, из-за которого начинаешь заниматься этим текстом, тоже может быть разным. Но исходная позиция — одна: как это устроено, почему это работает таким образом, может ли адресат понять текст иначе, чем задумал автор.

— Какой сегодня политический язык? Советский, постсоветский?

— Разграничим: я изучаю, как общаются не политические деятели разных стран на русском языке, а российские политики. Думаю, они возвращаются к риторике, которая использовалась в начале восьмидесятых годов. Почему я так предположила? Эти тексты вызывают у меня те же неприятные эмоции, какие испытывала от обязательного ознакомления с речами генеральных секретарей ЦК КПСС. Я воспринимаю эти тексты как шершавые, жесткие и колючие на ощупь.

— Время отчаянной пропаганды за существующую модель общества и власти?

— Да. Та же жесткая уверенность в том, что правда должна быть одна.

Однако сейчас нет границы между бытовым и политическим текстом. В советское время политический текст — выверенная правильная грамматическая и стилистическая конструкция. А сейчас в речах политиков просторечные, диалектные, бранные слова не воспринимаются как нечто нарушающее норму. Они были в текстах и в 30-е годы, и в 40-е. Это даже специально делали. Но в 70-е оценка создавалась другими приемами, не за счет внелитературных слов.

Путин ведь юрист, и в его первых речах вначале жестко соблюдались все литературные и риторические нормы. Теперь нет грани. Политический российский текст отражает прямолинейную логику, к которой добавляются элементы нелитературного языка, чтобы воздействовать на собеседника или читателя.

— Приемы те же и у Трампа. Но воздействие направлено на кого?

— На тех, кто не будет анализировать текст. Например, журналист пишет о совершившем преступление человеке до суда над ним. Журналист не называет его преступником. Наименования учитывают требования презумпции невиновности и политической корректности, лексические метафоры «чистые». Но что может сделать журналист? Можно иначе озаглавить текст, можно поставить его в другую рубрику, можно крупным шрифтом вставить цитату, напечатать фотографию, можно изменить хронологический порядок в повествовании о судебном заседании. Структурные элементы текста заставят читателя относиться к событию так, как нужно редакции. И это происходит на тех текстовых уровнях, которые читатель не анализирует. Об этом задумываются только авторы и филологи.

— Которые анализируют текст без эмоций.

— Почему мне не проанализировать, что журналист сделал со мной? Я отношусь без эмоций к своему анализу.

— Тяжело врать маме-филологу?

— В чем-то можно соврать, и это «сработает»… Но набираются данные, когда их становится много — задумываешься… Привычка анализировать работает помимо меня. Если бы я не была филологом, я бы получила сообщение и радовалась. А когда видишь, что в структуре что-то не то, то не веришь и огорчаешься.

— По каким признакам вы видите в тексте, что человек говорит не то, что думает?

— Вначале проверяем лексическую основу. Много ли штампов? Как часто используются конструкции, характерные для текстов газет, официальных выступлений? Если в тексте много штампов, задумываемся, с какой целью они употреблены: то ли человек не умеет излагать мысль, то ли он специально насыщает текст этими штампами.

Следующий уровень — морфология. Снова обращаем внимание на клише, количественные соотношения использованных форм. Далее — синтаксис. Если вы «видите» сразу, кто совершает описанное действие, само действие, на что оно направлено, условия, в которых это действие происходит, — все связи в предложении понятны сразу, всё прекрасно: человек не врет.

Затем анализируем композицию текста: насколько она типична для данной газеты, допустим, или самого человека, насколько она индивидуальна. Человек думает сам или пишет по шаблону? Можно написать «не-свой» текст, например, выстраивать огромные абзацы, закрученные структуры, периоды… Если человек обычно пишет просто, без «плетения словес», видимо, он передает дополнительную информацию, не обязательно ложь, конечно.

И последнее — насколько я могу понять идею автора? Если идея ясна и я понимаю, зачем и для кого текст напечатали именно таким, — могу верить или не верить автору.

— Но читатель сам вряд ли сможет в этом всем разобраться.

— У многих людей нет привычки анализировать текст. Элеонора Лассан говорила — филология — это практическое знание, а филологи обязаны научить граждан вычитывать из текста максимум того, что автор вложил в этот текст. Этим мы и занимаемся.

Не уверена, можно ли делить знание на точное и гуманитарное. Убеждена: наука требует доказывать убеждения и быть верной тому, что считаешь истинным. Правда, и жизнь от нас требует того же.