Березовый ветер в русском лесу
В истории лес всегда был для человека и домом, и кормильцем.
И убежищем от врагов и напастей.
Напуганное карателями, забилось в леса и – то ли притомилось в скитаниях, то ли след наш потеряло? – незаметно отстало от нас, заплутавшись на партизанских тропах Брянщины, наше военное, без сказок, детство. Все как-то разом зачлось нам по самой взрослой мерке: лишения, тяготы, утраты. Нам не то что прожитый – каждый будущий военный год уже засчитан был наперед и как бы дважды. О каком там детстве нам, не по летам, а по жизни уже не детям, было тогда думать!
Мне до сих пор так и кажется, что кружит сейчас оно, обтрепанное, голодное, по лесам и болотинам, сторонясь дорог и деревень, а то, может, затаилось и стоит за каждой земляничной поляной – все нас высматривает, но нет, не для нас там теперь спеет земляника, другие, не наши там теперь слышатся голоса. И подчас сдается мне, то не кукушка за далью лет одиноко тоскует и не иволга на свое жалуется житье-бытье – то детство наше кличет нас к себе, не докличется.
Каждому от рождения полагается в жизни сказка. Грустная ли, веселая ли – все равно какая, но она должна быть. Говорят же, и даже так принято считать, что на сказках вырастают дети. Не одному себе на память – для всего поколения детей войны, оставшихся без детства и без сказок, придумал я в утешение нечто похожее на сказку о заплутавшем детстве, что до сих пор все кличет нас к себе, никак не докличется… Я, может быть, как раз через эту вот самую сказку потом, с годами понял, что никакое там не детство кукушками да иволгами скликает нас к себе – так могут звать к себе только леса!
Знать, не взошла еще на земле забынь-трава, если по-прежнему сладка нам по весне горечь березового ветра и не заросли, чисты и светлы, сбегаются отовсюду к родным лесам проселки нашей памяти.
Совсем не тишины мы ищем и не к праздности стремимся, возвращаясь всякий раз под сень лесов детства. Может, кому-то это и покажется странным, но тут ничего уже не переиначить: тот, кто выжил в блокадах, кто после войны долго не находил себе места в мирном уюте деревень, веря, что только в лесах ты жив и свободен и ничего с тобой никогда не станется, тот и сейчас еще по привычке тянется к лесам.
За то, что в дни войны укрыли нас и от смерти спасли, за горсть земляники в голодных наших скитаниях мы вот уже пятьдесят лет ходим в долгу перед лесами и все пятьдесят лет платим им всем чем можем: сбережениями памяти нашей, давнишней привязанностью и вот этими самыми наездами. Живем и платим – платим и живем, и лишь одного пока никак не можем до конца взять себе в толк, что все мы, вместе с детством и порознь, так или иначе все мы уже давно принадлежим всецело лесам.
Все до поры до времени – пока не придет нежданно светлая осень прозрения. Когда могучий старый дуб словно в забытьи роняет лучший свой желудь, знай, что тебе не просто красивый желудь – тебе вместе с ним, может, в этот миг выпадает твоя судьба. Счастлив тот, кто подберет этот самый желудь с земли, – говорят, из таких вот желудей потом легко, просто сама собой, складывается эмблема, какую носят всю жизнь на своих фуражках молчаливые с виду люди – лесничие.
Застал нас этот миг или же обошел стороной – остается только гадать, хотя он и вполне мог быть в тот день, когда мы всем классом собирали семена для будущих лесов. Как раз в те годы по сталинскому плану преобразования природы в засушливых районах страны закладывались лесозащитные полосы – для них то и потребовалось так много семенного материала. Желудей в тот год в нашем дубравном краю уродилось видимо-невидимо, сыпались они с дубов все как на подбор крупные, ядреные. До первых заморозков было еще далеко, день купался в стоялом тепле, а желуди все сыпались и сыпались – казалось, только для нас и шел тогда этот спелый желудевый дождь.
С того ли дождя, с легкой ли руки нашей давно поднялись в степях молодые леса и сами, небось уже мнят себя дубравами, а мне тот миг помнится до сих пор. Словно никакой другой осени потом в моей жизни больше не было – застоялась послевоенная та осень, решила желудевый дождь переждать, а он все идет и идет, тихий дождь моих воспоминаний.
Признаться, я и на жизнь порой еще смотрю глазами доброго поверья о старом дубе том, что в раздумьях о прожитом роняет, кому-то на счастье, лучший свой желудь. Смотрю, не пылит ли снова на проселках нашей памяти какая-нибудь попутная машина, а как завижу, то только того и жду, когда она подберет незнакомого парня в форменной фуражке лесничего – и тогда убей меня, если это не Колька Саможенов или кто другой из моего школьного класса. Сколько же той осенью выпало красивых желудей, если столько лесов в степях выросло, столько сложилось эмблем для новых лесников и лесничих!
Все мы давным-давно вышли из лесов детства – другими лесами России теперь течет наша жизнь. И если мы все же возвращаемся каждый год под сень родных дубрав, то скорее за тем, чтобы лишний раз увериться в том, что все леса России начинаются с лесов нашего детства.
Помню, первый наш в году школьный день в Святске мы начинали всякий раз в родных дубравах. Все классы, с первого по десятый, организованно направлялись туда, где все было нашим: и эти могучие дубы, что своими кронами скрывали нас от немецких самолетов, и эти ореховые чащи, дававшие утеху голодной ребятне, и эти дурманящие земляничным духом поляны, и эти землянки, где мы ютились в дни блокад. Лес был для нас и защитником, и кормильцем, и тем самым домом, который мы еще долго после войны не желали променять на мирный уют сельских хат.
Вот соберемся как-нибудь все вместе – то-то будет разговоров! Что про леса – то и про жизнь. Все у нас давно образовалось, все устроилось. Я вот только за Кольку Саможенова беспокоюсь: жизнь его в лесах все никак не устроится – и от них ему уже никуда не деться. Проработал три года в курганских, и все бы хорошо, да переманили его в Подмосковье, лесничим в Ступинское лесничество, и там после двух лет сумасшедшей работы – приходилось за пятерых тянуть, людей не хватало, после двух лет такой работы разругался с начальством и уехал обратно, в курганские.
Я в одно лето выучил названия всех его лесов наизусть – в памяти печальное лето семьдесят второго, когда под Москвой горели леса, чадили торфяные болота и почти каждую неделю звонил мне из Кургана сам не свой Колька Саможенов, все про леса спрашивал – воронежские, ступинские и, конечно, брянские. Вся его жизнь будто из одних лесных кварталов сложена. В брянских жил и выжил в войну. В воронежских студенческую практику проходил. В ступинских с начальством разругался. А все же и ступинские приятно вспомнить: как-никак тридцать пять гектаров молодых насаждений после себя там оставил.
Года два назад, заскочив на один день в наш Святск, вдруг встречаю там – сколько лет, сколько зим! – самого Кольку Саможенова. Да нет, не тридцать – считай, уже сорок лет прошло с той нашей с ним случайной встречи на проселке, ведущем к Святску. В ту пору он служил простым лесничим в Ступинском лесничестве под Москвой – теперь предстал передо мной уже в качестве начальника управления лесного хозяйства Курганской области. Высокий, статный, в форме с шевронами на рукавах, с большими звездами в петлицах – ну точно генерал!
...До чего же красива в своей гражданской простоте, в государственном своем величии эмблема работника леса! Герб России в обрамлении из двух дубовых веток с желудями – и только ради этого вся твоя жизнь. Я всегда разглядываю как в первый раз эту самую эмблему на фуражках моих сверстников и не перестаю удивляться. Ну надо же такому быть, что одного, другого – и так почти весь наш класс разобрали для себя леса! Воронежские и курганские, рязанские и ступинские, все, какие есть и какие еще будут в России, леса – и, конечно, брянские, где затерялось навсегда наше военное, без сказок, детство.
Вот поди разберись, где тут теперь твоя или чужая боль, когда ни просеки между ними, ни тебе просвета, только леса да леса – и так до самого горизонта. Да и там, за горизонтом, собственно, не кончаются теперь для нас леса – все продолжается Россия.
Это был последний материал Анатолия Воробьева в нашей газете. В октябре этого года после тяжелой болезни автор скончался на 77-м году жизни. Анатолий Воробьев был родом с Брянщины. Вместе с родным краем он пережил и страшные годы войны, и последствия аварии на Чернобыльской АЭС. Став журналистом, он посвящал свои статьи, очерки и рассказы в первую очередь «настоящему человеку», истинным подвижникам и героям родной земли – партизанам из брянских лесов, труженикам, восстанавливавшим страну после войны, простым селянам, возрождавшим разрушенные в годы безбожного лихолетья храмы в российской глубинке… Редакция газеты выражает соболезнования родным и близким Анатолия Павловича.
Анатолий ВОРОБЬЕВ
Село Святск,
Брянская область