"В мемуарах решала, кого оставить главным мужем". Жизнь и любовь художницы Нинели Счастной
Сегодня, 25 октября, художнице Нинель Счастной исполнилось бы 85. Все, что ей хотелось бы рассказать о себе следующим поколениям, она скромно уместила на трех разворотах альбома.
«Я родилась 25.10.1933 г. первым ребенком из пяти в г. Полоцке, в семье педагогов», «в 1958 г. вышла замуж за студента архитектурного ф-та Ленинградской академии художеств — Сергея Борисовича Неумывакина», — о себе Нинель Счастная писала коротко, избегая фактов о том, что приятельствовала с Вознесенским, Евтушенко, Распутиным, дружила с Шамякиным, Мележем и училась с Заборовым.
Какие истории, любовь всей жизни и силу характера художница спрятала между строк? Как благодаря библиотеке отца она стала рисовать? Для чего в 1947 году он дал расписку в КГБ? За что ее недолюбливали художники-мужчины? Кто автор ее знаменитой вязаной шапочки? TUT.BY встретился с сестрой Нинель Татьяной Счастной и поговорил о личности художницы, которую знали только самые близкие люди.
Татьяна встречает нас в родовом гнезде семьи Счастных в Ждановичах. Неожиданно выносит в гостиную большой чемодан. В нем — сотни фотографий Нинель Счастной. Вот она работает за мольбертом в мастерской, а здесь — на пленэре, тут художница открывает свою выставку, а вот на том фото — устраивает свои знаменитые чаепития по средам. Нинель Счастная не вела профиль Instagram, но документировала многие моменты своей жизни.
Татьяна — младший ребенок в семье Счастных, Нинель была старшей. Между ними — почти 22 года разницы в возрасте, но никогда не было пропасти. Не однажды Татьяна позировала для сестры, помогала ей в творчестве и по дому, а также вязала те самые шапочки, которые стали прочно ассоциироваться с эксцентричной белорусской художницей.
О семье, в которой родилась и росла Нинель
Родителей Нинель Счастной — Ивана Семеновича и Марию Андреевну — не раз пытался перемолоть 20 век. Трижды они лишались всего — и трижды начинали все заново. Отца Нинель в конце 1930-х и начале 1940-х пытались забрать «люди из Москвы». Весной 1941-го его отправили на сборы в Брестскую крепость. Повезло: застудил коленную чашечку и за месяц до начала Великой Отечественной был вынужден вернуться домой.
Как старшая в семье Нинель все видела и понимала. И впитывала в свою натуру.
— Нинель — это Ленин наоборот. Имя в то время — в начале 1930-х — было очень модным. В семье мы называли сестру просто Нела.
Наш папа родился в 1900-м году. Он был девятым ребенком в семье, сказочником-романтиком. Говорил, что мог уйти с утра за водой и вернуться лишь вечером. Когда нужно было работать, он рассказывал детям байки.
В школу отец пошел в 8−9 лет. Окончил всего три класса церковно-приходской школы, но образование было таким, что по окончании он прилично знал немецкий, польский, математику и Библию.
Затем он поступил в духовную семинарию, но пришла революция — и семинарии начали закрываться. Так и не окончив ее, он поступил на юридический факультет, с которого перевелся на филологический.
В то время в Минск приехал Пичета [Владимир Пичета — первый ректор БГУ. — Прим. TUT.BY] — и перевел университет на белорусский язык, привез профессуру из Питера. Поскольку профессора забыли «мову», папа давал им уроки. Один урок — 2 часа — стоил пять рублей, а корова — 10. Так папа стал состоятельным человеком. Он привез сестрам по телеге пуха, купил брату коня, сапоги. Себе собрал шикарную библиотеку. Но это имело и свою черную сторону.
В 1937 году отец преподавал в Полоцком педтехникуме, а также был инспектором всех школ Полоцкого повета. Так он и познакомился с мамой: приехал проверять школу, где она — 17-летняя девушка — преподавала у начальных классов. Ему на тот момент уже было 31. Без мамы уехать он уже не смог.
Когда началась волна репрессий, в Полоцк приехали люди из Москвы. Их «беспокоило», что в литературном объединении «Узвышша» (существовало в 1926—1931 годах. — Прим. TUT.BY) много поэтов, вышедших из педтехникума. К директору учебного заведения приехали с документами, где отца обвиняли в нацдемовщине. Директор — еврей, очень пристойный, образованный человек — отказался их подписывать: «Счастный — хороший преподаватель, у него всегда полные аудитории студентов. Какая нацдемовщина?».
Папа действительно сильно отдавался студентам. Домой, по маминым рассказам, он часто возвращался без голоса и объяснялся на пальцах.
Директора забрали. А папа шел с работы, его догнал студент и сказал: «Иван Семенович, не оборачивайтесь. Собирайтесь и до утра уезжайте отсюда». Он пришел домой, взял жену и детей в охапку — в семье уже было двое, третьим мама была беременна — и уехал под Смоленск. В Катынь.
О Катыни отец знал еще до того, как об этом месте стали говорить. Вспоминал, как лесник, который видел расстрелы, за одну ночь сошел с ума.
Когда родители уехали из Полоцка, их никто не преследовал и не искал. Пришли к нам — нет и нет. Из-за того, что уезжать пришлось срочно, папа, естественно, не уволился. Не имея никаких документов на руках, он долго искал работу, но ничего найти не мог. Маму, правда, взяли в школу учительницей.
А потом, в 1939—1940 годах, стали ездить и в Смоленск. Однажды приехал человек из Москвы, поговорил с военкомом, вызвал отца. Военком был толковый человек, поговорил с папой, который объяснил: «Ну какая нацдемовщина! Просто жили на своей земле и говорили на своем языке».
Когда проверки участились, военком предложил отправить отца на сборы — в Брестскую крепость. Это было весной 1941 года.
В конце марта, на учениях, отец переплывал Буг и застудил коленную чашечку. У него было гнойное воспаление. Положили в госпиталь, сделали операцию. «Что я буду здесь лежать, переведите меня домой», — попросил отец. В конце мая он вернулся под Смоленск. А через два месяца в Брестской крепости все погибли.
Всю жизнь он был очень благодарен и директору техникума, и военкому. Поминал их добрым словом каждый раз.
В Беларусь родители вернулись только в 1947 году. Чтобы им дали на это разрешение, отец дал подписку в КГБ (тогда МГБ — Министерство госбезопасности. — Прим. TUT.BY), что не будет заниматься белорусской культурой. Но и после, вспоминал папа, под дверью не раз заставал соседа, который подслушивал, разговаривают ли в семье на белорусском языке. И под окнами часто стояла черная машина.
Впоследствии отец очень гордился, что защитил диссертацию по методике преподавания русского языка в белорусских школах.
Когда они приехали в Минск в 1947 году, папе было 47, маме 33. Но уже столько пройдено: убегали и от своих, и от чужих.
Я родилась в 1955 году — пятый ребенок в семье. Папе 55, он преподавал в педагогическом институте, маме — 41, работала учительницей, а также вместе с Лапицкой издавала «чытанку» для школ. За эти деньги, кстати, родители и купили наш дом здесь.
Вот в такой семье росла Нела.
Из-за того что началась война, в школу она пошла на год позже. Она все время рисовала. Многие книги из папиной библиотеки были утрачены. Удалось сохранить лишь то, к чему не могли прицепиться, — полные издания Байрона, Шиллера, Шекспира. В них были невероятные гравюры. Нела рассматривала их, а потом перерисовывала — так и училась.
Вместе с этими изображениями она пошла в Минский дворец пионеров, принесла свои рисунки художнику Сергею Каткову. Он стал первым учителем Нинели. После семи классов она поступила в училище, а затем в Академию художеств в Ленинграде на факультет живописи.
В первый год, к слову, Нела не поступила — и ее оставили вольным слушателем. Но родители поддерживали выбор дочери: присылали и еду, и деньги. Кстати, вместе с ней не поступил и Борис Заборов. Они вместе учились в училище, а потом ходили вольными слушателями. Только потом он перевелся в Москву, а Нела осталась в академии в Питере.
Разница между нами — больше 20 лет. Мы были сестрами из разных поколений.
Когда я родилась, все старшие уже были в отъезде. Только третья сестричка осталась учиться в Минске и, по сути, была для меня как мама.
Нела приезжала нечасто, но каждый раз это было событием для мамы и папы. Они так ждали! «Старшая, такая красавица, художница…»
Повзрослев, мы спорили по любому вопросу, и каждая дискуссия заканчивалась ссорами. Я всегда ей говорила: «Ты добрый человек, но с очень дурным характером». На одной территории лучше было с ней не пересекаться.
Например, мужчин в доме — супругов сестер, например, — она могла завести за пять минут — и у них начинались сыпаться искры из ушей. С такими мощными личностями тяжело находиться рядом. Она была маленькой и красивой, но натура у нее — та еще. При этом она все равно была очень добрым человеком. Правда, могла сделать много добра, но испортить все неосторожно брошенным словом.
О любви
— Между Нинелью и ее первым мужем Сергеем Неумывакиным была большая любовь. Они встретились в академии художеств: он учился на архитектурном факультете, она — на живописном. В браке у них родилась дочка Лада.
Через несколько лет они разошлись. Но, мне кажется, Нела до конца жизни любила его. Такая большая обида жила в ней. Видимо, такой же большой была и любовь.
Сергей был архитектором, строил в Минске ВДНХ, которое недавно снесли, принимал участие в разработке проекта музея шахмат и шашек, Раубичей. Он был очень талантливым человеком, причем во всем. И очень не любил никакого давления. А Нела была достаточно бесцеремонной. Могла запросто бросить: «Что ты ерундой занимаешься?». А ему это не нравилось.
Неумывакин исчез из ее жизни в один момент. Вот такой человек: ушел — и всё. Даже не общался с дочерью. Нела тоже старалась его стереть из памяти, но, насколько я могла судить, до конца не сумела.
Когда смертельно заболела наша Лада, Нинель говорила: «Если бы он пришел попрощаться…» Но не пришел. Муж сестры просил, но Неумывакин был занят. Наверное, боялся боли.
В ее жизни случилась еще одна любовь, еще один брак — с московским поэтом Сергеем Красиковым. Он писал для нее стихи, посвящал целые книги.
Когда Нела чувствовала, что ее скоро не станет, в своих мемуарах, записях она решала, кого оставить главным мужем после ее ухода. Оставила все-таки второго — Красикова. Но первого она очень, очень любила.
О творчестве и праве женщины быть художницей
— Нинель была очень общительной, но при этом была абсолютно уверена, что человек — существо одинокое. Особенно человек творческий.
Многие работы Нинель растерялись. Что-то разлетелось по миру, что-то непонятно куда исчезло.
В 1971 году, когда состоялась ее персональная выставка, она очень воодушевилась. Наплыв был такой, что пришлось выставку значительно продлить. Те ее работы как будто светились, были пронизаны солнцем.
Интересно, что нам с ней нравились абсолютно разные работы. Она была без ума от автопортрета «Песочные часы», я его никогда не любила. Мне нравилась, например, картина «У костра» — она мою точку зрения не совсем разделяла.
Последние годы, после 70 лет, Нела почти не рисовала: когда не стало дочери Лады, она не могла. Постоянно куда-то ходила, окружала себя людьми, пряталась от горя. Боялась остаться наедине с собой. Ведь когда Нела работала, она должна была находиться одна в мастерской.
До смерти Лады Нинель постоянно делала женские выставки. Никто за это не брался, а она все носилась с этой идеей и, возможно, даже кого-то раздражала.
Всю жизнь она доказывала, что художниками могут быть не только мужчины. Доказывала тяжелой работой. Иногда бралась за вещи, которые физически было тяжело поднять. Например, когда делала витражи, сама ехала в Березу, конструировала формы, заливала стекло. Подключалась и семья: мы и арматуру крутили, и бетон заливали.
Вокруг себя Нинель создавала много суеты. Она любила пойти и повоевать. Наверное, за это художники-мужчины ее не любили.
Хотя я считаю, что к Неле относились лучше, чем она сама об этом думала. Порой сестра обижалась, что некоторые не приходили на ее чаепития по средам.
Я успокаивала: «Нела, они работают. С утра пришли в мастерскую — и восемь часов буквально пашут». «Так у них есть жены, которые заботятся о быте, — не соглашалась Нела. — А я все сама». — «Но ты же не захотела такого мужа, который бы кашки тебе варил», — парировала я. Да, ей нужен был или архитектор, или поэт, или академик. Она была не согласна на хорошего человека, который бы просто ее любил.
Вязаная шапочка — это моя спонтанная работа. Первую я смастерила году в 1980-м. Нела была в Германии, привезла оттуда много ниток. Сама она была не сильно расположена к рукоделию. А я как раз наоборот. Я связала ей шапочку, она прикрепила к ней страусиное перо — получилось стильно. А потом шапочка буквально срослась с ее образом. Похоронили мы Нелу тоже в ее любимой шапочке.