Мнение. Возможно ли сегодня написать "Войну и мир", или Мечтать не вредно?

Юлия Чернявская, культуролог, литератор. Автор видеопроектов TUT.BY

Еще в начале своего пути Змитрок Бядуля написал статью "Чаму яшчэ няма беларускага раману?". Недавно эта проблема снова всплыла из глубин довольно давнего забытья. На встрече с представителями творческой интеллигенции глава государства задал вопрос: возможно ли в наше время создать новую"Войну и мир"? В гуманитарной публике отозвались мгновенно: а нужно ли вообще ее создавать? Кое-кто возмутился сравнением: при чем тут вообще Толстой, не белорусский, а русский писатель? Возражу: Толстой писатель не столько русский, сколько всемирный: и не случайно почти все кинокадры его жизни достались нам от зарубежных операторов. Впрочем,читатель вправе подставить любое полюбившееся имя: Флобера, скажем, или Диккенса. Возможно ли сейчас написать, например, "Домби и сын" или "Воспитание чувств"?

Что касается прблемы, обозначенной Лукашенко, я бы ответила так: белорусская "Война и мир" как раз написана, и уже давно – Василем Быковым, Алесем Адамовичем, Вячеславом Адамчиком, Янкой Брылем, Светланой Алексиевич, Виктором Казько и др. Да, не роман-эпопея от одного автора, много книг разных писателей, но и эпоха другая, и война другая, и культурный контекст иной. Вообще же толстовской традиции – эпической ли, психологической ли, реалистической ли – у нас всегда хватало. Даже книжка есть "Лев Толстой и белорусская литература: Война и человек". Того же Алеся Адамовича.

Петр Машеров с белорусскими писателями. Фото из личного архива автора

Если чего и не доставало белорусской литературе, – то не Толстого, а, скорее, Гоголя и Салтыкова-Щедрина; Мандельштама и Набокова; Рильке и Гессе; Фолкнера и Кафки; Джойса и Пруста; Грабала и Кундеры. Впрочем, современный западный читатель "ан масс" тоже обходится без этих книг и имен. Так что в этом А.Г. Лукашенко прав: серьезное чтение ныне – удел интеллектуалов, но не у нас, а всюду. Кстати, когда Толстой писал "Войну и мир", больше 80% жителей империи было крестьянами. Так что и тогда это было чтение для немногих. А вот имя Толстого знали все. Может быть, именно о весе имени говорил Лукашенко? Но тут уж ничего не поделаешь: классическая эпоха, помешанная на литературе, закончилась: писатель стал "автором", читатель – "пользователем".

Вот Советский Союз, о котором ностальгически вспоминал президент, и правда, был страной чтения, и на то было множество причин. Приведу лишь несколько. Во-первых, развлечений у советского человека было куда как немного. Во-вторых, времени у людей было больше. В-третьих, начитанность и в целом интеллигентность понималось как штука престижная, хоть и подозрительная. Но чем подозрительнее – тем заманчивее, не так ли?




То, что книга – лучший подарок, в те времена было не просто лозунгом и не только фразой из анекдота. Иначе кто бы покупал Булгакова и Пастернака за "десять номиналов"? Откуда брались миллионные подписки на "Новый мир", "Юность" и "Иностранную литературу" в 80-е? Отчего очередь авторов в "Неман" была на пять лет? Почему очереди в магазин "Подписные издания" на Ленинском проспекте занимали с вечера? Мне могут возразить: мол, было модно иметь полки, заполненные книгами… Но и сама эта мода тоже говорящая: не на ковры, не на сервизы "Мадонна", не на шубы – на книги. Уж не говоря о том, что лакированные корешки помпезной "Всемирной библиотеки" и любовно переплетенные произведения из толстых журналов – большая разница. Вторых в домах интеллигентных белорусов было больше, гораздо больше. А шуб и сервизов мало. У кого-то не было и вовсе.

Чтение в те годы воспринималась не просто как занятие среди других занятий – а как личное, негласное сопротивление общему: рупорам и парадам, лозунгам и отчетам, политинформациям и открытым партсобраниям. Вы маршируете? Ну и маршируйте. А я лучше "Мастера и Маргариту" почитаю. Частный человек внутри общего дела – это был тяжкий, но внутренне почетный выбор.




Еще одна важная причина.Тогда не было ни религии, ни психотерапии, ни поп-психологических статей в гламурных журналах. Советская власть "знала" все ответы на все вопросы, но не все эти ответы устраивали человека. Например, власть не могла заставить людей перестать бояться смерти. Не могла помочь пережить трагедию. Власть давала рецепты: "Все ради человека, все во имя человека!".Но это был какой-то абстрактный, никому не знакомый человек. А лекарством для конкретного человека оставались книги. И хотя школьники, конечно, пропускали дислокации русских войск в "Войне и мире", но девочки искренне влюблялись в Андрея Болконского, а мальчики – в Наташу Ростову. Да что там говорить: очень давно и хорошо знаю женщину, которая вышла замуж, потому что избранник был "ну, вылитый Пьер Безухов!". Это была моя мама. И выходила она за моего папу. 

Надя Рушева. Наташа Ростова и Пьер Безухов

Словом, литература в СССР была не просто учебной дисциплиной и не только способом времяпрепровождения. Она была частью глубоко личной жизни.Это было возможно в стране, где свято верили в создание нового человека, и где этот самый новый человек, начав думать, сопоставлять, понимать, немедленно выламывался из рамок страны, становился "чужаком" в отчизне общих заемных слов. Книги ощущались нужными, как воздух, и писатели знали, что их слово нужно, как воздух.

Там, где литература необходима лишь как одна из форм досуга, "Война и мир" не родится – ее даже не зачнут. Перефразируем Салтыкова-Щедрина: когда читатель почитывает – литератор пописывает. И такой писатель будет воспроизводиться до тех пор, пока будет воспроизводиться именно такой читатель.

Книга живет на грани двух величин – автора и аудитории, Читателя, который ждет автора если не последних ответов, то, по крайней мере, последних вопросов. А если надо почитать вечерком просто, чтоб не забыть, как выглядят буквы, так и триллер сгодится, и женский роман. Все ж безобиднее, чем "Поднятая целина": убийства в детективах не настоящие, а любовная трагедия в дамском исполнении и в сотую часть не так страшна и разрушительна, как нагульновская преданность идеям коммунизма.

Ничего не попишешь. "Времена не выбирают, в них живут и умирают".

А потому классический вопрос "Кто виноват?" отступает перед классическим же "Что делать?". Как хоть немного подрастить читателя? Ну, хотя бы до двадцати процентов, пусть даже до десяти, которые будут способны прочесть нового белорусского Толстого (Достоевского, Кафку, Оруэлла или Джойса) – совокупного, складывающегося из имен отечественных авторов… 

Ну, перво-наперво, ценить тех писателей, которые уже есть. Невзирая на их мировоззренческие позиции и социально-политические воззрения. Не деля на чистых и нечистых. Не вынуждая их сбиваться в группки-гетто, где они становятся "своими среди чужих и чужими среди своих" и, в свою очередь, начинают делить коллег по перу на "наших" и "не наших". В этом смысле приглашение на встречу с Лукашенко не только официального бомонда, но тех, чьи имена далеки от официоза, обнадеживает. Вопрос только в том, разовое ли это мероприятие и последуют ли за ним реальные шаги? Если нет, литература в Беларуси обречена на корпоративность: какой уж тут Толстой, тем более, совокупный? К нынешнему литературному процессу можно отнести слова другого – и тоже всемирного – классика: "они любить умеют только мертвых".

Кстати, о мертвых. Любить их мы умеем тоже очень и очень избирательно. Есть улицы Мавра и Танка, Брыля и Горецкого, но где улицы Быкова, Жылки, Гениюш, Адамовича, Короткевича? Почему мемориальную доску писателю можно установить лишь по указу "с самого верха" (какого – не уточняется)? Боюсь, это вопросы риторические, и я задаю их здесь только для того, чтоб объяснить: литературные знания масс зависят от таких вот простых, в сущности, вещей. А если глубже…

Для того, чтобы вырастить человека, который не просто будет жить на улице Богдановича, но при этом и прочитает Богдановича, да и вообще научится хотя бы читать, необходимо:

- Заменить ЕГЭ по белорусской и русской литературе нормальными, полноценными экзаменами – и не "на выбор", а по обеим дисциплинам сразу. То же самое касается экзамена по обоим языкам.

- Ввести в общеобразовательную программу отдельный предмет "Мировая литература". Хорошо бы и по нему экзамен, но я понимаю, что это требование будет воспринято как беспрецедентная наглость: как же, обременять школьников дополнительными знаниями – куда ж это годится! Потому лишь скромно намекаю: мировая литература – и в достаточном количестве часов.

Кстати, очень желательно вернуть уничтоженную дисциплину "Мировая художественная культура": чтение Толстого (Быкова, Камю, Кафку – нужное подчеркнуть и дописать) требует знания контекстов эпохи и культуры. Зачем ее изымали из программы – большой вопрос, но результат очевиден: Шекспира абитуриенты считают американским драматургом, театр "Глобус" воображают себе круглым, похожим на Национальную библиотеку, а при упоминания "Медного всадника" уже не абитуриенты, а студенты спрашивают: "А кто автор?".

- Не просто вернуть, но и распространить практику лицеев и школ для одаренных детей, а также профильных старших классов – в том числе и гуманитарных. Кстати, в советских школах они были: сама заканчивала исторический, чему рада до сих пор.

- Пропагандировать литературу не только для взрослых и детей, но и для подростков, ныне практически утраченную – не только у нас, но и на всем постсоветском пространстве. С этого можно начинать, а там уж и отечественные "толстые", глядишь, понадобятся. Пусть и совокупные.



- Перестать оценивать гуманитарные диссертации и монографии с точки зрения их пользы для народного хозяйства, а литературу – с точки зрения ее применимости для нужд государства. Может, это уже разрешено, а? Может, именно это и имел в виду Александр Лукашенко, говоря: "Ученые утверждают, что экономические, политические, военные преимущества государства не осуществляются сами по себе. Они всегда часть и следствие его духовности и культуры". Так, может, к ним и обратимся – к культуре и к духовности? В любом порядке, тем более, что это одно и то же. Если мы конечно хотим духовности и культуры, что тоже вопрос.

Ну, и детали: поощрять, а не "закрывать" деятельность издательств и журналов; создать систему национальных литературных конкурсов – и обязательно учредить специальную премию для молодых писателей. А для особых ревнителей буквы неизвестного закона – как минимум, не прерывать презентации книг, которые все же были написаны.
Впрочем, я не столь наивна. Я понимаю: восстанавливать из руин то, что разрушили, причем, разрушили мы сами – тяжкая задача; работать над собственными ошибками посложней, чем сдать положенный "ЕГЭ", проставив первые попавшиеся галочки; и гораздо проще отсалютовать об исполнении – и навеки забыть о "белорусском Толстом" и достойном его читателе. Но помечтать-то можно?