Сергей Михалок: я официально являюсь «врагом белорусского государства»

В интервью российской версии журнала Rolling Stone лидер группы «Ляпис Трубецкой» Сергей Михалок рассказал о своей жизни в Москве, сравнил Путина с Лукашенко, объяснил, почему не отреагировал на вызов из белорусской прокуратуры и может ли группа сыграть еще что-то более жесткое, чем «Рабкор».




— Как вам живется в Москве после Минска?

— Я пока не привык, да и, честно говоря, вряд ли смогу. Не соответствую ни одному из условий проживания в этом городе. Во-первых, здесь нужно пить, а я не пью. Во-вторых, нужно уметь ходить в парки и клубы, посещать различные светские мероприятия, иметь свою тусовку. А я это тоже не люблю.

— Ну, куда-то же вы ходите?

— На тренировки по боксу. В парикмахерскую, голову побрить. У меня рядом с домом очень бюджетно стригут то ли узбеки, то ли таджики. Даже свой мастер появился. Когда сажусь в кресло, он задает мне одни и те же вопросы: «Как работа?» и «Где будешь на Новый год?», даже если на дворе лето. В общем, в Москве у меня очень узкий круг общения. Мой тренер, мой парикмахер и буквально пара знакомых музыкантов и художников. Есть много людей, которые мне симпатичны и с которыми я, быть может, хотел бы поддерживать связь, но… я не пью! (смеется)

— Послушайте, у вас на официальном сайте висело заявление о том, что октябрьские концерты в Калуге и Туле отменены по причине запоя. Получается, это шутка была?

— Не совсем. У нас в группе разные парни: есть те, кто не пьет никогда, есть, как я, завязавшие алкоголики, которые раз в полгода, но все-таки могут сорваться, а есть и такие, кто выпивает постоянно, хотя и не представляет опасности для социума. В октябре часть из нас, включая меня, сорвалась в коллективное пике и превратилась в музыкантов из фильма «Андеграунд» Кустурицы. Такое крайне редко, но случается. Вообще я не придерживаюсь, как многие думают, схе-философии и не являюсь пропагандистом здорового образа жизни. Мне вообще не нравится упертость в чем бы то ни было, она всегда попахивает позерством и лицемерием. Знаешь, когда у человека спрашивают: «какие у вас недостатки?», а он отвечает: «я — трудоголик», или «я очень сильно доверяю людям». Не отвечает, например, «я — ссыкло», или «бухаю постоянно». Так что когда я говорю, что не пью — это просто значит, что мне, как бывшему алкоголику, нельзя. Это может плохо кончиться.

— А когда вы перестали быть алкоголиком?

— Лет пять назад.

— По причине?

— По причине того, что это стало серьезной проблемой. Если бы я дальше продолжал, я бы умер. Я пью с надрывом, с драками и поножовщиной, для меня это некий мистический момент полного опустошения. Во времена запоев я оказывался на самом дне, как у Горького, в каких-то страшных клоаках. С травмами, еле совместимыми с жизнью. Вот в какой-то момент я просто выбрал не умирать. Пять лет вел затворнический образ жизни, занимался спортом. В итоге полностью очистился и сменил круг общения. Стал дружить, в основном, со спортсменами, снова начал проводить время со своими родными.



— А почему выбрали именно бокс?

— Я думал, что если сублимирую пьяную агрессию в махание руками в зале, то в обычной жизни она не будет проявляться. Так, кстати, и произошло — я теперь значительно спокойнее. Еще бокс — отличный способ поддерживать форму. Мне больше нравятся даже не спарринги, а кроссы, работа по мешку, работа в лапах, прыжки со скакалками — то есть, весь комплекс. Для меня это физкультурно-оздоровительный бокс, я его так называю. Это не дисциплина, которую я собираюсь применять в жизни. Хотя заметил такую вещь: чем человек больше умеет, тем он реже стремится реализовать умения на практике. Большинство серьезных бойцов практически никогда не дерутся в жизни. Во-первых, они излучают такую уверенность, что к ним, как правило, не пристают. Во-вторых, они понимают, что со своими умениями могут соперника и убить. В-третьих, сами становятся более осторожными. Потому что глядя в зале на неприметных парней, которые с одного удара могут уложить кого угодно, ты понимаешь, что на улице можешь просто не идентифицировать противника, как опасного. Я тоже теперь стараюсь уходить от конфликтов, хотя раньше был очень раздражительным, считал своим долгом сразу дать в бубен. Но за последние пять лет дрался всего пару раз.

— Интересно, по каким поводам?

— Основные места стычек — поезда. Много пьяной гопоты едет, и деться от нее ты никуда не можешь — замкнутое пространство. Так что если в купе вламывается какое-то х...ло, в которое вселился бес, то приходится его успокаивать. Ну, чтобы не попал в милицию, не выпал где-нибудь, до дома доехал. Я для таких людей являюсь Бодхисаттвой, ангелом-хранителем. В этом смысле мне нравится кодекс японских самураев, по которому когда ты убиваешь противника — ты оказываешь ему честь, помогая избавиться от злых духов.

— В творчестве вы тоже за последние годы изменились до неузнаваемости. Сравнить первые клипы «Ляписа» и нынешние — две абсолютно разные группы.

— Я бы сказал, что мы просто вернулись к корням. Потому что «Трубецкой» произрастает из минского андеграунда начала 90-х. Мы были альтернативной группой, выступали на панк-фестивалях вместе с «Комитетом охраны тепла», «Автоматическими удовлетворителями». Вот это было наше, а не то, с чем мы впоследствии стали известными.

— А записи того времени остались?

— Мы не записывать принципиально, и этим как раз славились. Концепция группы была такой: никакого стабильного состава, никакого определенного стиля, песни могли придумываться прямо перед концертом — то есть такой панк-театр. Собирались за три дня до выступления, я подключал всех своих друзей-собутыльников, которые в тот момент были рядом и которые умели хоть на чем-то играть. Так и выходили на сцену, до пятнадцати человек иногда. При этом «Ляпис» — только один из наших проектов, мы считали его самым несерьезным, этаким стебом над попсой. Была еще тяжелая группа «Металлический валежник», гомофобский коллектив под названием «Голубые петухи», и они как раз были суперконцептуальными. Я никогда не думал, что именно «Трубецкой» будет существовать как профессиональный коллектив, а то, что я пою в нем, можно будет тиражировать. Казалось, что это песни-однодневки, анекдоты. Нельзя же постоянно рассказывать один и тот же анекдот. До сих пор считаю, что песню «Ау» больше трех раз вменяемый человек слушать не станет. Поэтому когда мы записали первый альбом и стали знаменитыми, для меня это было шоком. Москва, контракт с фирмой «Союз»… Правда, я быстро понял, что из нас тупо делают новых поп-звезд.

— Почему тогда так долго играли в них? Были какие-то жесткие условия по контракту?

— Давление не обязательно прописывается в контракте. Мы хотели другой звук, другую компиляцию, больше панка вводить, жестких гитар, но серьезные люди насели нам на уши: подождите, мол, надо выпустить хотя бы два альбома, на них все должно быть гладко, вы должны попасть на радио, в ящик, а уже потом будете творить, все что угодно. И мы сдуру пошли на компромисс, который привел к тому, что нашими друзьями стали объекты наших же насмешек. К тому же мы уже тогда много выпивали и не могли сфокусироваться на сопротивлении. Когда я перестал бухать и оглянулся, я сразу как-то ох..л. До этого мое мироощущение основывалось на том, чтобы ни на что не реагировать, ко всему относиться цинично, ржать и презирать политику. Полное отрицание какого-либо влияния личности на исторический ход событий. А тут я вдруг впервые увидел, что на самом деле происходит вокруг. Пока я и тысячи моих сверстников так реагировали на жизнь, гопота пробилась наверх по нашим дряблым спинам. Мало того, еще и весь русскоязычный рок-н-ролл превратился в какое-то вялое брюзжание гитар с витиеватыми текстами для буржуа. После этого стало ясно, что нужно вмешиваться, пытаться как-то себя защищать. Мы разорвали все контракты, сейчас никому не принадлежим. Приняли решение, что просто обязаны записать такие альбомы, как «Культпросвет» или «Рабкор» — четкие, не требующие никаких пояснений, где мы в лоб говорим, на чьей мы стороне.



— Вы, кстати, в курсе, что считаетесь теперь чуть ли не главной левацкой группой, а на ваших концертах полно антифа?

— Я мониторингом аудитории не занимаюсь. Но периодически мне задают и другой вопрос: «А почему у вас в зале куча правых?». Так что присутствуют, видимо, все. И меня это воодушевляет. Я, наверное, и хотел, чтобы «Ляпис» слушали, главным образом, молодые и борзые, интересующиеся современной жизнью, искусством, политикой, и не важно каких взглядов — важно, чтобы люди понимали, насколько страшно понятие «система». Тем более мир меняется, идеологические надстройки постепенно уходят на второй план. У молодежи сейчас, в основном, какое-то эклектичное мировоззрение. Я вижу очень мало людей, которые остались с какими-то конкретными крайними взглядами — левыми или правыми.

— А ваше личное политическое кредо — какое?

— Меня, наверное, можно назвать леваком, интернационалистом. При этом я не упертый маргинал, всегда открыт к диалогу. У меня есть друг из Беларуси, он ультраправый, но мы с ним нормально общаемся. Если человек не переходит границы, не убивает никого, я всегда найду с ним общий язык. Собственно, и у нас в группе нет единства политических мировоззрений. У всех разное отношение к расовым, национальным и религиозным моментам, к вопросам собственности, к понятиям «мещанство» и «обыватель». Иногда эти вещи вызывают достаточно серьезные споры, даже ругань. Но в этом и есть смысл анархо-синдиката — уважать свободу друг друга. Мы, возможно, модель идеального общества, потому что мы, прежде всего, клан свободных людей, семья, готовая биться друг за друга. В некоторых вещах у нас действует кодекс, схожий с каким-нибудь кодексом «Ангелов ада». То есть если мы видим, что кого-то из наших бьют, мы сначала впряжемся, дадим врагу отпор и только потом станем разбираться, кто был прав и виноват. Есть основополагающие, культурологические вещи, которые нас объединяют: мы все восхищаемся Hives, Хантером Томпсоном, фильмом «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», и это главное.

— Вы упомянули о национальных и расовых моментах, и мне интересно узнать, как у стороннего наблюдателя: жизнь в Москве способствует воспитанию толерантности?

— Я много слышал о том, что у вас проблемы с приезжими из разных южных республик, сам пока в быту с этим не сталкивался, но верю, что такое может быть. Пока вижу только, что их действительно много. Но поножовщиной эту проблему точно не решить. Проблема-то в самом государстве. Любому авторитарному, с имперскими амбициями государству удобно иметь как можно больше незаинтересованных рабов. Не случайно символ российской власти — медведь. Он что в природе делает? Гребет под себя, спит да жрет. Даже если ему нужны всего несколько ягод, он все равно весь куст вместе с землей вырвет. Или меда ему захотелось — он лезет на дерево, целиком его сломает, белок и птиц оставит без дома. Мед не найдет, но при этом бед натворит. А самое главное, ему все время мало места, ему нужны новые угодья, чтобы обходить их с важным видом. Там уже болота — на х.. они тебе сдались? Нет, все равно полезет. Вот в этой метафоре суть имперской болезни. Империя-то давно уже развалилась, а ее пытаются заново построить из сломанных кирпичей и разбитых стекол. Вроде на дом и похоже, но где-то ветер гуляет, где-то крыша течет, у кого-то комнаты большие, у кого-то совсем крохотные, неустроенные. И те, у кого неустроенные, всегда из них бегут, это закон. Если бы узбекам хорошо жилось в Узбекистане, они бы никуда оттуда не уезжали. Но Путину все это выгодно. Это чисто имперское: ему хочется сесть за большой стол, посмотреть сверху на карту — о, б..ть, сколько у меня рабов-то!



— Москва худо-бедно выходит протестовать, а почему ничего не происходит в Минске? Люди настолько запуганы или в самом деле довольны «стабильностью»?

— Ты хочешь слишком многого и сразу. До 19 декабря 2010 года, когда Лукашенко стал президентом в четвертый раз подряд, большинство белорусов вообще были абсолютно аполитичными. Сейчас происходит гораздо более важная вещь, чем уличные акции — революция в сознании. Только в последнее время я стал видеть множество людей, которые пусть не готовы к прямому действию, но уже стали интересоваться политикой и как минимум отдавать себе отчет в том, что при нынешнем режиме чувствовать себя полноценной личностью невозможно. Рано или поздно это обязательно во что-то выльется. Сейчас пока время для партизанской войны — доставлять серьезное беспокойство системе и при этом не быть обнаруженным. У мощной империи нельзя выиграть в каком-то одном сражении. Если мы все, условно хорошие, соберемся сейчас в чистом поле, хватит двух танков и нескольких полков ОМОНа, чтобы ввалить нам как следует и потренироваться на живом мясе. Так что надо перетерпеть. Главное, что среди молодежи появляется все больше и больше людей с антисистемным настроением. Их гораздо сложнее зомбировать, они все понимают. Это уже не наше поколение апатичных циников, которые весело бухали, посылали всех на х.й, радовались тому, что нас не трогают, а потом, когда поседели и постарели, схватились за голову: мать вашу, а всех-то зачистили! Молодежь совсем другая, она все время что-то мутит, во все вмешивается. Еще пять-семь лет — и таких людей станет большинство. Тогда перемены наступят сами собой.



— В Беларуси, насколько я понимаю, вы до сих пор остаетесь народной группой. И при этом совсем не можете туда поехать?

— Лично мне — нельзя, я официально являюсь «врагом белорусского государства».

— Есть хоть какой-то шанс решить конфликт полюбовно?

— Мне сложно отсюда говорить. Я ведь даже на допросе не был. 

— Почему, кстати, не пришли? Может, вас бы допросили, да отпустили.

— Если бы я пришел — у меня было бы два варианта: либо валять дурака, говорить, что я был пьяный, невменяемый, мне что-то подсыпали, и вообще я так не думаю, и тем самым признать себя трусом и чмом, либо все сказанное подтвердить, и тогда мне пришлось бы доказывать существование «геноцида», то есть конкретно показывать кости сотен убиенных. Хотя, скорее всего, произошло бы третье — я бы просто послал на х.. какого-нибудь опера или в бубен дал, и тогда уже точно не вышел бы из кабинета. Когда я сталкиваюсь с системой — я теряюсь. Не могу сидеть ровно и четко и говорить с этими людьми, как, например, Удальцов разговаривает со следователями. Не понимаю, как он это все выдерживает, я не обладаю таким хладнокровием. Для меня очень важна личная свобода, и когда на меня давят — я моментально срываюсь.

— Как-то вы говорили, что фанаты «Ляписа» есть даже среди белорусских чиновников высшего звена. У них нет возможности вам как-то помочь?

— Проблема в том, что существует царь с неограниченной властью. И когда ты становишься его личным врагом, то тут уже никто ничего поперек сказать не может. Своим интервью я ведь нанес личное оскорбление. На меня же не отреагировал какой-то заштатный работник прокураторы — выступил сам генпрокурор. И мне сразу сказали — это значит, что был приказ сверху. То есть, человек конкретно на свой счет принял. А как показывает практика, он ничего не забывает. Мне, кстати, кажется, что с Путиным в последнее время происходит то же самое, что с Лукашенко — его стали интересовать только те дела, которые затрагивают его лично. Вот если бы Pussy Riot спели, допустим, «Единая Россия зассала», то ничего бы не было. Но они спели «Путин зассал» — и тот сразу отреагировал: это они, типа, мне?

— Если бы вам предложили сделку: вы публично извиняетесь — и все забыто, согласились бы?

— Нет. За что мне извиняться? Я никогда не нападаю первым, я только даю сдачи. К тому же, ввязавшись в драку, убегать уже нельзя, останешься ссыкуном до конца жизни.

— У вас есть прогнозы на тему того, что будет дальше?

— Даже не думаю об этом. Я живу сейчас, как цыган: вот сегодня есть, что пожрать, есть костер — и хорошо. Могу только сказать, что в моем противостоянии с государством уже проиграли оба. С одной стороны, власть, фактически запретив нам играть в Беларуси, подняла лишнюю волну гнева. Это неумно с их стороны. Куда выгоднее было бы держать нас при себе, показывать всем, как чудаков — смотрите, мол, какие бывают дебилы в татуировках. Вместо этого они сделали из, по сути, клоунов и дебоширов — супергероев. С другой стороны, я тоже проиграл, потому что хочу жить со своими родными и близкими, на своей родной земле, я не лягушка-путешественница, и на самом деле очень сильно люблю Минск.

— С российскими властями проблем еще нет?

— У меня отсутствуют связи в ФСБ, так что не обладаю инсайдом. Долгое время у нас и в Беларуси спрашивали: «Почему «Ляпис» до сих пор не прижимают?». А потом в один день все это вылилось на поверхность. В России нас, возможно, спасает то, что мы уже не мейнстримовая группа, и я не уверен даже, что местные власти в курсе нашего существования. Нас ведь нет ни в телевизоре, ни на радио. Как реагирует система? Как в «Матрице»: сначала ей надо тебя идентифицировать. А нас как идентифицируешь? Мы существуем в параллельном мире.



— Ощущение, что альбомом «Рабкор» вы подвели какой-то итог — по крайней мере, сложно представить, что можно записать что-то еще более жесткое. Что за ним последует?

— Последует то, что я обычно говорю в конце выступлений: живите счастливо и радостно, несмотря на предлагаемые обстоятельства. Более яростную программу, чем «Рабкор», мы, наверное, просто не имеем права записывать, мы все-таки не группа, которая играет политизированный хард-кор. Так что мне бы лично хотелось попробовать еще раз что-то в духе песен «Рамонки» или «Зорачкi», бодрое, с позитивом. Чего в первую очередь хотят сатрапы и тираны? Чтобы мы чувствовали себя аутсайдерами. Чтобы все андеграундщики, нонконформисты, свободные художники, независимые журналисты, жили в мрачных резервациях, удаленных от радостей жизни. Радости — они где-то там, в «Единой России», в «Молодой гвардии», в Сколково, в православных патрулях, вот там — счастливая молодежь, а вы — негодяи, крысы и предатели — должны жить скучно, надвигать на себя черные капюшоны, собираться в своих блядских подвалах по двести человек, ныть и слушать сатанинскую музыку. Я хочу сказать: «Х..й вам!». Андеграунд — это не аутсайд, а наоборот — авангард. И мы не угрюмые ребята, не старые ворчуны, мы тоже любим куражиться. Я вообще по профессии режиссер массовых праздников.