Мои чудеса света

Мои чудеса света

Справка «СБ»

Франц Сивко — писатель, публицист. Родился в 1953 г. в д. Вята Миорского района. Окончил филологический факультет БГУ. Живет в Витебске, работает преподавателем в Витебском государственном технологическом университете. Автор семи книг прозы, многочисленных публикаций в литературно–художественных изданиях. Лауреат региональной литературной премии им. Владимира Короткевича.

Междуречье — деревня, давшая пристанище всего одному поколению рода человеческого. Именно так — давшая пристанище, ибо только единицы из ее жителей здесь родились. Большинство же переселились на ухоженные панские угодья из близлежащих селений уже после войны, после того как затерялись в Сибири следы сосланной новой властью последней владелицы здешней усадьбы–двора.

И по сей день визитная карточка Междуречья — сребролистые надвисленские тополя. Такие высокие, что видны они даже с хуторов на латвийском берегу Двины. «Междуречье? Где это? Не там ли, где очень большие деревья?» — такой вопрос не однажды доводилось слышать при первом знакомстве с людьми.

Мои родители переехали из приграничной деревни Вята в Междуречье, когда мне едва исполнился год. И первым нашим, временным жилищем здесь как раз стал усадебный дом, который мы называли покоями. Это было что–то вроде общежития: все комнаты верхнего, деревянного этажа здания были заняты семьями или одинокими людьми, поселившимися здесь в ожидании собственной хаты. Так началась моя междуреченская жизнь — в окружении строений и предметов уникального образца усадебной архитектуры XVII столетия. Двухэтажное здание с колоннами из тесаного камня, с обставленными диковинной мебелью комнатами, с облицованными изумительным кафелем печами, подвалом и массой хозяйственных помещений, длинные сараи вдоль змееподобной, расположенной в глубокой теснине речки Вятки, пляж в месте со странным названием Холуй, дубовые, тополиные, сиреневые, жасминовые да ореховые аллеи — все это на полтора десятилетия стало фоном наших забав и игр, вошло в жизнь так прочно и естественно, что казалось, будет существовать в ней вечно.

Катание яиц в праздник Пасхи, игра в «штандар» и «шпионов», плескание до озноба в речке, прыганье с льдины на льдину во время ледохода, лазание по деревьям, ловля птиц на петли из конского волоса, головокружительные спуски на санках и лыжах с высоких, порой почти отвесных гор — все было как обычно у большинства деревенских детей. Правда, иногда игры наши носили довольно опасный характер. Например, ставшая для меня в свое время отправною точкой при написании притчи «Удог». Вы забираетесь в сарай с сеном, бросаете зажженную спичку и, как только сено или лен схватятся пламенем, прыгаете на него с балки, пытаясь потушить собственным телом. Сейчас даже подумать страшно, какой трагедией могла бы обернуться подобная шалость, тогда же нам мысль о какой–то опасности даже в голову не приходила.

Мы играли, а когда развлечения «местного значения» приедались, уходили в пределы иные: удить окуней да ловить раков к зданию мельницы (ранее — картонной фабрики) в близлежащем Устшеже, или на руины Прудникского городища XII столетия с каменным крестом у подножия, или на Двину с ее песчаными островками вдоль лодочной переправы на латвийский берег и видом на изрешеченную снарядами во время войны башню деревянной часовни с колоколом — подарком Пилсудского, неизменно запертой (шли атеистические 60–е) на массивный замок дверью.

***

Разрушение памятников старины в мирное время не происходит в одночасье. Оно готовится исподволь на фундаменте общественного равнодушия. Как ни странно, но ни разу за четыре года обучения в местной начальной школе мы не слышали от наших замечательных учителей даже намека на историю усадьбы. Так и неудивительно, что, когда грянул первый гром предстоящих перемен, все мы, сорок жителей Междуречья, оказались к нему не готовыми.

По сей день помню, как, проснувшись однажды поутру, услышал звон пил. Пилили рядом с покоями толстенные, в три обхвата, тополя — на «подушки» для колхозных повозок. Такие старые, что стволы их оказались совершенно непригодными для столярских работ из–за обширных, выеденных временем да древесными вредителями полостей. Но, несмотря на робкие протесты жителей деревни, поиски подходящего материала для обновления повозок были продолжены — теперь уже среди редких, уцелевших от старой аллеи дубов. Сигнал к вседозволенности был дан решительно и недвусмысленно.

Первой пала единственная в деревне кряжистая сосна на краю огородов — на изготовление то ли подоконника, то ли чего–то еще. Затем пришел черед аллей сирени, жасмина и другого декоративного кустарника. Помню, как женщина по имени Стася, вскоре уехавшая куда–то навсегда, ходила по деревне с топором за поясом и рубила на дрова все, что можно было срубить.

Уничтожив декорации, принялись за покои. С крыши, разумеется. Ну а потом... Тащили все, что попадало под руки: дерево, кирпич, камень, кафель. Зуд разрушения оказался столь заразителен, что крошили и тащили даже то, в чем в хозяйстве не было нужды. Так был уничтожен верхний, второй этаж здания, возводившегося, как свидетельствуют архивные документы, не менее двух столетий. Оставленный на поживу грозам и ветрам первый — кирпичный — сопротивлялся гораздо решительнее и дольше, но и он в конце концов сдался, не в силах противостоять напору стихии и человеческого недомыслия. Подобная участь постигла и здание мельницы в Устшеже, и другие строения в окрестностях. Вольно или невольно каждый из нас внес в дело разрушения «посильную» лепту.

Это странное ощущение: ты стоишь на и без того уже изувеченной стене когда–то великолепного дома и ковыряешь, ковыряешь податливый кирпич носом ботинка — бездумно, бесцельно, машинально, как делают все вокруг. Такова сила стадного инстинкта, таков закон разрушения, присущие, между прочим, не одним нам, белорусам. Варварство в отношении старины — вещь не такая уж редкая во всемирной истории. Стоило жителям Сан–Марино почувствовать свободу и безнаказанность, как они тут же начали растаскивать на стройматериалы для домов свою древнюю крепость. Так же поступали с собственными храмами жители Малой Азии. И римский Колизей, утверждают ученые, больше всего потерпел не от варваров внешних, а от самих же римлян — кстати, уже в эпоху Возрождения. Но все это — слабое утешение, если вообще может таковым быть.

Последней жертвой необратимых перемен в местном пейзаже стала река. Кому–то пришло в голову соорудить в деревне дамбу, и с ее возведением и для Вятки настали худшие времена. Особенно для рыб. Они в буквальном смысле слова остались на мели и отчаянно цеплялись за любую ямку, любое углубление в дне. Мы ловили беспомощных, мечущихся в поисках спасения щук, окуней да плотву покрывалами и простынями, и улов наш как никогда был богат и разнообразен. Только вот почему–то всегда радость по его поводу сопровождало чувство неловкости. И неудивительно: ведь то была нечестная игра.

***

Точно такое же чувство, как тогда, во время ловли рыбы в обмелевшей реке, охватывает меня всякий раз теперь, когда я приезжаю в свое дышащее на ладан Междуречье и вижу на месте покоев остатки стены да жалкую груду битого кирпича — все, что осталось от здания. Только сейчас к чувству неловкости примешивается еще и ощущение, что и сама деревня меня отвергает. Но что там деревня — даже река, кажется, не рада гостю. То затянет трясиной, которой здесь раньше никогда не водилось, любимое место купания, то унесет течением соскользнувшую с ноги обувку.

Года три назад школьный приятель из соседней деревни повел меня посмотреть изнутри оставшуюся ему в наследство от родителей вместе с хатой пристройку. Строение ошеломило меня размерами и размахом фантазии. Особенно впечатляли внушительные, выложенные из красного старинного замеса и обжига кирпича стены. «Помнишь мельницу в Устшеже? Оттуда все», — видя мое изумление, пояснил хозяин. Я смотрел на всю эту красоту, и она меня совсем не радовала.

Точно так же веет сегодня на меня холодом и от руин самой мельницы. Когда–то уютный, райский уголок с искусственным водопадом на месте плотины превращен в площадку для массовых игрищ, и жарким летним днем там буквально не протолкнуться среди приезжих. И подобная же атмосфера заброшенности и запустения встречает рядом — на городище. Крест утащен, указатель о том, что это памятник археологии XII века, опрокинут. Исчез без следа украшавший в течение многих лет кабинет нашего учителя пейзаж с изображением покоев, принадлежавший, очевидно, кисти не единожды посещавшего здешние места Язэпа Дроздовича.

Пару лет назад сгорела наша хата в Междуречье. Оставленная на произвол судьбы, несчастная занялась пламенем так стремительно, что двое старых соседей не то что попытаться спасти здание — ахнуть не успели. С того времени и метит мое родное котлище печной трубою в небо, будто в надежде перерасти стволы уцелевших и выросших взамен спиленных тополей. Впрочем, этой весной трубу облюбовала и заняла под гнездо пара молодых аистов.

(Перевод с белорусского языка автора.)

Заметка краеведа

Междуречье — деревня на северо–западе Миорского р–на, возникшая в послевоенное время на месте былой панской усадьбы. Находится в 3 км от белорусско–латвийской границы, между местечками Леонполь и Друя, на изгибе притока Двины — реке Вятке. Первое известное упоминание (под названием Дубровка) относится к XVI в. Принадлежала роду Сапегов, позднее — семействам Волосовских, Мирских, Аскерко. Главная достопримечательность — двухэтажный усадебный дом, образец архитектуры XVII в.

Франц СИВКО.